Но это все сантименты. Пора завершать начатое. И король сделал знак стоящему чуть поодаль Мерсаллу. Что касается его самого, то он предпочел бы просто снести ее мерзкую голову мечом и дать изгрызть еще не поддавшееся тлению тело собакам, но Мерсалл был против столь гуманной казни и, по заключенному еще тогда, во дворе растерзанной крепости, договору, Теодорих не мог запретить главному жрецу племени сотворить над обреченной собственный обряд, о содержании которого король вестготов осведомиться не удосужился.
Мерсалл, подобрав полы довольно потрепанной в пути мантии, с торжественным, а, скорее, торжествующим видом приблизился к Кесле, чья доступность и беззащитность в этот, решающий ее посмертную судьбу момент, заставила отвернуться даже прожженных в боях и закаленных в закулисных баталиях воинов, которые, каждый под своим предлогом, старались отойти в сторону или повернуть лица к последним лучам уходящего на сегодня солнца, то ли прося милости Одина, то ли…
Склонившись над женою своего короля, жрец принялся шептать нечто нечленораздельное, но по лицу находившегося рядом Теодориха было заметно – ужасающее. Добрых три-четыре минуты длилось не сулящее ничего доброго заклинание, но когда, подняв голос, Мерсалл произносил его концовку, даже находящиеся по близости воины смогли различить приговор: две смерти снести тебе, исчадие ада, дабы искупить вину свою и воссоединиться с беснующимся под черно-серым камнем!
После чего Мерсалл, сделавший свое дело, отступил, предоставив воинам, по указанию короля, окончить начатое.
Кесла, предавшая великого Теодориха жена, была возложена дюженой крепких рук на заранее приготовленную кучу хвороста и факел, вдруг возгоревший в руке Мерсалла по воле Одина, возжег сухое дерево, превратив его в красно-синего безумца, поглотившего преданную ему беспомощную жертву.
Неожиданно обрушившийся на бренную землю ливень, которому, должно быть, содеянное по каким-то причинам пришлось не по душе, за несколько долгих, мучительных для солдат минут погасил огонь, заставив трескуче-мерцающее пламя шипеть, сопротивляться и, наконец, прерываясь, погаснуть, явив на вершине полусгоревшего деревянного холма отвращающее зрелище обезображенного трупа, с жутким оскалом коричневых от гари зубов взирающего, казалось, на своих палачей. Зарычав от гнева и омерзения, приказал Теодорих закопать полуобугленное тело, дабы ни следа горя не осталось ни на земле, ни в душе его..
Однако, прежде чем первая горсть земли коснулась обезображенного куска пахнущего гарью мяса, король вестготов, ядовито ухмыляясь, швырнул, словно избавляясь от заразы, на труп бывшей жены золотой медальон с высеченными на нем королевскими регалиями, еще совсем недавно принадлежавший Агривульфу, сопроводив свой поступок словами: "Не быть вам вместе, пока Ты каким-либо образом не передашь Ему сей артефакт! Попытайте счастья, проклятые изменники!". Дикий хохот главы западных готов прокатился по округе, цепляясь за каждый куст и скользким ужем забираясь в каждую расщелину…
Однако ушам мертвой женщины сия магическая загадка была уже, увы, недоступна.
Не стоит удивляться и негодовать по поводу кажущейся жестокости Теодориха. Каждый читатель, силой разума либо фантазии поставивший себя на место злосчастного короля западных готов, невольно придет к мысли о еще более изощренном наказании, ибо так устроен мужчина. Читательницы же, возможно, вознегодуют, но, по здравому размышлению будут-таки склонны простить нашего сурового гота, ибо все-таки не все из них в душе подобны описанной выше особе – его жене.
То, что осталось от Кеслы, жены короля вестготов Теодориха, было небрежно погребено в наспех вырытой яме у того самого камня, под которым приговорен был вечно маяться ее единственный возлюбленный, несостоявшийся король свевов Агривульф.
Земля поросла травой, черно-серый камень, как и было сказано, врос в землю, а река, все так же неспешно влекущая свои воды по этим диким местам, истово хранила тайну…
Я
Следующие три дня, до самой субботы, не привнесли почти ничего нового в мою однообразную, все более напоминающую растительную, жизнь. Я просыпался, завтракал, бродил бесцельно по дому, избегая самых пыльных и непривлекательных закоулков, или же читал.
Благо, что мои надежды сбылись, и в одной из доселе запертых, как и все прочие, комнат я обнаружил неплохую библиотеку, пусть, на мой вкус, несколько экзотичную, но, тем не менее, способную развлечь меня в эти безрадостные дождливые дни.
Большую часть имевшихся книг представляли сборники стихов, которых я, признаться, терпеть не мог, ибо унылые, всегда искусственно подогнанные рифмы нагоняли на меня невыносимую тоску, схожую с пресловутым "сосанием под ложечкой", которого ни один нормальный человек терпеть не может. Однако, помимо сих раздражающих бредней нашлось немало по-настоящему интересных изданий, и им я с радостью уделил свое внимание.
Большинство авторов были мне незнакомы – то ли в силу невеликой их популярности, то ли по причине необычных пристрастий бывших хозяев дома, то ли по моей невеженственности…Но даже сама возможность подержать в руках эти видавшие виды фолианты уже чего-то стоила. У меня всегда была страсть ко всему старинному, потрепанному и даже заплесневевшему, а посему осторожное сдувание закравшейся между страниц пыли и исходивший от пожелтевшей бумаги запах залежалости вызывали во мне трепетное, близкое к восторгу, чувство, неведомым образом воскрешавшее во мне мою молодость…
Дождь, между тем, почти не прекращался. Иногда, правда, наступали короткие "безводные" промежутки, но никогда – светлые, ибо небо оставалось неизменно серым и мрачным, накапливая силы для следующего нападения, которое вскоре непременно следовало.
Пользуясь этими редкими, дарованными создателем, послабляющими моментами, я совершил несколько прогулок по окрестностям деревни, так как неизбежная при постоянном пребывании в стенах дома гиподинамия не могла пойти на пользу моему здоровью. Прогулки эти я старался приурочить ко времени обеда или ужина у Патрика (так звали владельца гостиницы), дабы таким образом разнообразить свой рацион и заодно хлебнуть глоток людского общества, в большинстве своем состоящего из несколько приунывших и с нетерпением ожидающих окончания непогоды крестьян, стремящихся вновь вернуться к своим повседневным делам, привычный ход которых был нарушен этим непрекращающимся мерзким дождем, таким привычным и вместе с тем так ненавидимым этими незамысловато скроенными сельскохозяйственными работниками.
Во время одной из таких вылазок я вдруг встретил Грету. Это произошло в стороне от деревни, в узком пролеске с извивающейся грунтовой, а потому не столь обезображенной дождем, дорогой. Я уныло брел, следуя изгибам тропы и опасаясь ступить за ее пределы, в слякотную жижу обочины и держа под мышкой зонт в готовности раскрыть его, как только упадут первые капли. Определенной цели, как и всегда в последнее время, у меня не было; я просто наслаждался тишиной, не нарушаемой ни щелкающим в ушах хрустом веток, ни надоедливым посвистом местных птиц, ни раздражающим перекрикиванием полевых работников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
