Настало время, когда надлежало явиться на рынок. Торобов ступил под его своды, как ступают под грохочущий водопад. Толпа, смуглая, пестрая, гомонящая, двигалась под высокой стеклянной кровлей. Сквозь стекла, как в теплице, светило солнце, освещало горы помидоров, огурцов, капустные кочаны, ворохи зелени. Прилавки, лавочки, витрины, лотки полнились финиками, бананами, апельсинами, лимонами. Торговцы развешивали изюм, сухофрукты, залитые виноградным соком орехи. Люди приценивались, торговались, надкусывали бананы, глотали на пробу ломтики песиков, слизывали с ложечек мед. Кругом все звенело, хрустело, чмокало, смеялось, переругивалось. Играла музыка. Сочилась фруктовая сладость. Пьяно пахло перезрелыми абрикосами. Горько благоухали жареные кофейные зерна.
Торобов двигался в толпе, встречаясь глазами с множеством лиц, мужских и женских, на одно мгновение, чтобы больше их никогда не увидеть. Искал среди них одно-единственное.
В птичьих рядах были развешаны общипанные, голубоватые куры, уронив головы с красными гребнями, сложив крестом чешуйчатые желтые ноги. Другие, неощипанные, лежали на прилавках ворохами, черные, рыжие, пестрые. Продавцы перекладывали их, поднимали за ноги, и у птиц топорщились на шеях перья, отлипали от боков безжизненные крылья. В металлических клетках мерцали глазками живые куры. Когда в клетку просовывалась рука продавца, хватала птицу за ноги и тащила наружу, курица начинала истошно кудахтать, била крыльями, роняя перья и пух.
Торобов шел в птичьих рядах, мимо живых индюков с мясистыми красными подвесками, мимо цесарок с грациозными шеями. Его зазывали, махали перед ним пернатыми птичьими тушками. Он кивал, улыбался, чувствуя на груди пистолет.
В мясных рядах пахло парной плотью. На крюках висели рассеченные надвое говяжьи туши, похожие на корыта, с синими и красными жилами. Бараны, безголовые и безногие, растворили животы, в которых белели ребра. На длинных прилавках, пропитанных кровью, стояли в ряд бараньи и коровьи головы, высунув языки, с фиолетовыми стеклянными глазами. Тут же лежали ноги с копытцами, стояли чаны с коричневой печенью, скользкими, как грибы, сердцами. Продавцы перебирали сердца, как перебирают лесные грузди.
Торобов прохаживался вдоль подвешенных туш, чувствуя исходящий от них приторный запах бойни. Мясники в клеенчатых фартуках орудовали большими ножами, стучали по костям топорами. Поглядывали на Торобова, ожидая, когда он укажет на шматок мяса или выберет овечью ногу.
Торобов вдруг почувствовал неясную тревогу, которая мгновенно переросла в панику, страх. Тень набежала и затмила свет. Оглянулся. В проход из-за прилавка выскочил человек, ловким звериным броском вытягивая руку, в которой блеснул вороненый ствол. Торобов, повторяя его бросок, метнулся в сторону, видя, как в кулаке человека расцвел рыжий цветок выстрела с лепестками и пустой сердцевиной. Пуля пролетела у виска и чмокнула в говяжью тушу. Торобов отшатнулся. Вторая пуля чмокнула рядом, брызнув в лицо липкими комочками мяса. Продавцы завопили, все разом, прячась под прилавки, заслоняясь тушами.
Торобов в падении увидел, как стрелок убегает, вытянув руку, не решаясь на выстрел. И в убегавшем стрелке узнал Набика, не того, в инвалидной коляске, с измученным хилым телом. А гибкого, похожего на танцора, совершающего виртуозный пируэт.
Продавцы продолжали вопить. Сбегался народ. Торобов протиснулся сквозь мокрые говяжьи туши и смешался с толпой. Вытирал с лица комочки мяса.
В номере он долго мылся горячей водой, погружался в пену, смотрел на свои худые, вылезавшие из пены руки.
Он был обманут. Его водили, как водят рыбу, заглотнувшую блесну. Водили не только в Багдаде, но и в Брюсселе, и в Триполи, и в Бейруте, и в Каире, и в Газе, подводя под взрывы и выстрелы. Его должны были убить, если бы его не хранила чья-то чудесная спасительная молитва. Быть может, бабушки, мамы, жены, которые молятся за него на небесах.
Он шел по ложному следу, отыскивая Фарука Низара по мнимым признакам, которыми его завлекали враги. Теперь след Фарука терялся. Не было камня, не было змеи, не было следа. Заданию, которое он получил, грозил провал. Все нужно было начинать сначала. И этим началом будет поездка в Иран, к старинному знакомцу, который когда-то работал в посольстве, в Москве, а теперь занимал высокий пост в иранской разведке. Джехан Махди ведал секретными операциями иранских военных в Сирии. К нему в Тегеран Торобов направит свои стопы, изрезанные осколками стекла, утомленные бесплодными скитаниями по разоренной земле.
Утром он заехал в посольство и вернул пистолет.
– Смотрю, обойма не тронута, – сказал рыжий атташе, принимая оружие. – Не пригодился?
– Нет, почему же. Я колол им орехи.
По дороге в аэропорт Торов не удержался и заглянул во двор дома, где жил Фарук Низар и где среди детских лесенок и песочниц стояла инвалидная коляска. Теперь коляски не было. Мимо проходила женщина.
– Скажите, – спросил Торобов, – как зовут инвалида, который живет в этом доме? Его вывозят гулять в инвалидной коляске.
– Инвалидная коляска? Здесь не было никакой инвалидной коляски, – ответила женщина и скрылась в подъезде.
Торобов ехал в такси и беззвучно смеялся.
Глава 19
Не без труда, с помощью посольства, он оформил визу в Иран. Прилетел в Тегеран поздно ночью и остановился в «Ескан-отеле», где останавливался несколько лет назад. Тогда он участвовал в переговорах о поставках в Иран российского оружия. Заключили контракт на закупку Ираном зенитных комплексов С-300. Израиль грозил Ирану бомбардировкой ядерных объектов, назревала большая война. Переговоры о зенитных ракетах шли успешно. В последний момент Россия дрогнула, вняв требованиям американцев, отказалась от сделки, и это вызвало больное разочарование персов.
В те времена он несколько раз отлучался из Тегерана. Побывал в цветущем Ширазе, где маленький восторженный перс читал ему на могиле Саади любовные, сладостные, как мед, стихи. В Персеполисе, древней столице царя Дария, любовался алтарями огнепоклонников и чудесными барельефами на черном камне, где великолепный лев убивает когтями лань. На атомной станции в Бушере наблюдал, как бригады российских энергетиков монтируют стальной кокон реактора. На берегу Персидского залива посещал газовое месторождение Южный Парс, бесчисленные серебряные сферы, цилиндры, чаши, нескончаемые трубы, ведущие к причалам, от которых отплывают в Японию громадные танкеры с жидким газом. Ночью месторождение казалось россыпью бриллиантов, голубых, золотистых, белых, сверкающих до горизонта.
Теперь же Торобов надеялся повидаться с Джеханом Махди, ведающим внешней разведкой. Навести справки о Фаруке Низаре и его тайной организации «Меч пророка».
После немалых ухищрений он связался с секретарем Махди, назвался старинным другом, оставил свой телефон, уверяя, что встреча с Махди будет полезна обоим. Секретарь записал телефон и сухо произнес:
– Вам позвонят.
Пока его проверяют по всем картотекам, устанавливают гостиницу, где он проживает, пока докладывают о звонке Джехану Махди, у Торобова оставалось свободное время. Он решил посетить пантеон, где покоился прах имама Хомейни, подвижника, как о нем говорили, изменившего ход мировой истории.
Ожидая такси, он сидел в холле, заказав чашечку чаю. Сквозь стеклянную карусель дверей проходили люди. Невысокую даму европейского вида, в шляпке, в милых сапожках, захватили стеклянные лопасти дверей, закрутили. Она запуталась, не успела выйти. Ее несло по второму кругу. Она испуганно билась, напоминала залетевшую в стеклянную комнату птицу. Портье кинулся на помощь, остановил дверь, выпустил даму на свободу, и та, растрепанная, поправляя шляпку, села в подъехавшую машину.
Эта сценка позабавила Торобова, и он едко подумал, что ради нее одной стоило посетить Тегеран.
Гробница Хомейни напоминала грандиозную мечеть. Огромный золотой купол сиял, как негасимое солнце. Высокие минареты страстно тянулись в лазурь, словно могучие заостренные стебли. Внутри было сумрачно, прохладно и гулко. Пол был выложен ониксом и агатом. Своды сияли золотом, бирюзовыми и изумрудными мозаиками, изречениями из Корана, похожими на вьющиеся лианы. В центре, окруженная слабым трепещущим светом, стояла гробница. Высокий четырехгранник, затянутый бархатом, окруженный золоченой решеткой. Воздух был пропитан благовониями, словно дымились невидимые кальяны. Было безлюдно. Одинокая женщина в черном замерла у гробницы, прижалась лицом к решетке.
Торобов не приближался, кружил у гробницы, наступая на драгоценные узоры пола. Чувствовал, как из усыпальницы веют неясные силы, исходит необъяснимое тяготение. Думал, чудо породило на свет этого человека. Он взломал мертвящую коросту мира, выпустил на свободу слепящую плазму революции. По сей день она пылает и жжет. И он, Торобов, опален этой расплавленной лавой.
