«Теперь я на высоте! – подумала торжествующая царевна, и вспомнилось ей пророчество Симеона. – И не сойду я отсюда долу», – с уверенностью и твердостью мысленно добавила она.
– Уступаю я, – заговорила царевна, обращаясь к присутствующим, – мольбам всего народа и дозволяю думным людям докладывать мне обо всех государственных делах для совершенного во всем утверждения и постоянной крепости и повелеваю писать имя мое наряду с именами государей-братьев, нарицая меня великою государынею, благоверною царевною и великою княжною всея Великия, Малыя и Белыя России.
От сильного, радостного волнения готов был перерваться звонкий голос царевны, но она осилила себя и довела речь до конца.
– Желаем здравия великой государыне!.. Пошли ей Господи многолетие! – воскликнули челобитчики, и снова застучали перед царевною их лбы и колени.
– Да наставит тебя Господь на путь правых! – произнес торжественно патриарх, благословляя царевну, поцеловавшую его святительскую десницу. – Выкрикни многолетие благоверной царевне! – приказал патриарх стоявшему близ него протодьякону.
Смело обвела царевна своими умными и проницательными очами всех окружавших ее, и охватил ее легкий радостный трепет при сознании, что теперь все покорствует перед нею.
XIX
Рассвет раннего летнего утра проникал в небольшую низенькую горенку, пропитанную запахом ладана и деревянного масла*. Горенка эта была наполнена предметами, относящимися к отправлению богомоления. В ней на простом белом столе лежали груды увесистых книг в кожаных с медными застежками переплетах и с закладками из лент. На стене висели образа, черные ременные лестовки* и разноцветные ладанки*; в переднем углу горенки местился большой киот, на верхушке которого, под вербами, стояло множество стекляниц со святою водою и просвиры всевозможных величин, а перед почерневшими от времени и копоти иконами теплилось несколько неугасаемых лампад и, вдобавок к лампадам, были прикреплены к самым доскам икон желтые восковые свечи. Кроме стола с книгами и небольшой скамейки, в этой горенке не было никакой другой обиходной комнатной рухляди, а под образами, головою к киоту, был поставлен белый тесовый гроб. В этом домовище* лежал кто-то, окутанный саваном, полы которого, сдернутые вместе, закрывали лицо покоившегося во гробе. Размеры гроба и прислоненной близ него крыши, с начертанным на ней черною краскою крестом, показывали, что покойник должен был быть человек рослый и плотный.
Вдруг в дверь горенки кто-то постучался. Стук все более усиливался, и наконец покойник зашевелился, повытянулся, приподнялся и, отбросив с лица саван, начал лениво протирать глаза, потом несколько раз перекрестился, зевнул и не торопясь вылез из гроба.
– Подожди! – крикнул он, отвечая на продолжавшийся стук; при этом он снимал с себя саван и надевал поверх белой рубашки старый черный подрясник из самого грубого сукна, а затем вздел на свою лысую голову порыжелую от времени остроконечную бархатную скуфейку.
– Эк ты как, отче Сергий, заспался! Или всегда так подолгу дрыхнешь? – спрашивал за дверью грубый голос.
– Какое заспался? С вечера до поздней ночи радел Господу Богу, так вот сон и одолел меня, и прилег-то я только перед самою зарею.
Говоря это, вставший из гроба откинул щеколду от двери, и в ней показался стрелец громадного роста, упиравшийся головою под самый потолок горенки.
Стрелец подошел к Сергию под благословение, а потом начал креститься перед образами. То же вместе с ним стал делать и хозяин.
– Пришел я к тебе с поклоном от нашей братии стрельцов: просят тебя в их круг пожаловать, – заявил расстриженному иноку Сергию выборный стрелец Обросим, или Амбросий Петров.
– Идти-то к вам боязно, человек я тихий и смирный, а ваши-то молодцы больно шумят, – отозвался Сергий.
– Эй, батька, не робей! Не все ли тебе равно: ведь в стрельцы тебя не возьмем; ты, чай, и пищаль-то зарядить не сумеешь.
– Отстреливаюсь я от моих врагов божественною пищалью, а в мирской пищали и нужды мне не настоит, – проговорил Сергий, указывая стрельцу на стол, заваленный книгами и рукописями.
– А что, батька, чай, бока-то в гробе порядком отлежал? – продолжал подсмеиваться стрелец, заглянув в не обитый ничем гроб. – Для чего никакой подстилочки туда не положишь? Хотя бы сенца аль соломки?
– Не кощунствуй, Петр Гаврилыч! Пришел антихрист, а разве ты ведаешь, когда наступит конец миру. Не вспоминают об этом лишь нечестивые никониане, а нам, ревнующим об истинном древнем благочестии, постоять за него следует.
– Вот о том, чтобы ты постоял за него, я и пришел к тебе от нашей братии, – перебил Петров.
– В чем же дело?
– Нужно будет написать государям и государыне Софье Алексеевне челобитную, чтобы допустили они нас, православных, препираться с никонианами о вере.
– Изволь, такую челобитную я напишу, а потом что же будет? – пытливо спросил Сергий.
– Станем всенародно спорить с никонианами и одолеем и их и патриарха их! – с уверенностью отвечал стрелец.
– Какой он патриарх, он «потерях», потерях бо он истинную веру, – с насмешкою проговорил Сергий.
– Ловкое словцо ты вымолвил, «потерях»! Так оно и есть, – весело засмеялся стрелец. – Столковаться, впрочем, с тобою самолично я обо всем не смогу, а приходи к нам. Ведь не смуту хотим мы учинить, а к христианскому подвигу готовиться, и не ваше ли монашеское дело приуготовлять к тому нас, несведущих мирян?
– Коли так, то приду сегодня, если успею челобитную написать, а теперь Богу молиться нужно, – сказал Сергий, расставаясь со своим гостем.
После долгой и усердной молитвы и после сотни отброшенных поклонов Сергий присел на скамью и, облокотясь на стол, принялся обсуждать сам с собою, в чем должна состоять стрелецкая челобитная об истинной вере.
«Нужно первее всего постоять за «аз», – думал Сергий, – читалось прежде в символе веры «рожденна, а не сотворенна». С чего же никонианцы выпустили бывшую промеж этих слов букву «аз»? Потом, – соображал Сергий, – надлежит восстановить в чине богоявленского водоосвящения слова «и огнем». Молились прежде об освящении воды Духом Святым и огнем, а никониане «и огонь» из книг вычеркнули; хотели, значит, огонь в Божьем мире извести…»
Продолжая глубокомысленно рассуждать о предстоящей задаче по составлению челобитной от имени стрельцов, Сергий находил, что нужно будет разрешить вопросы «о сугубой аллилуе», о «хождении по солонь» и о «двуперстном знамении» в том смысле, в каком принято было это до водворения в православной Церкви никоновских новшеств. Задавался он также и вопросами о том, зачем никониане вместо «благословен грядый» стали петь «обретохом веру истинную», как будто прежде истинной веры не было; почему архиереи носят жезлы с «проклятыми» змеями и надевают клобуки, как бабы. Воззрения его на способы умиротворения Церкви далее этих вопросов не шли, и в этом случае он не был похож на других смелых и пылких вождей раскола, которые придавали своему учению не одно только религиозное, но и политическое значение.
Обдумав содержание челобитной, Сергий принялся писать ее, прося в ней великих государей и великую государыню взыскать старую веру, в которой российские чудотворцы, великие князи и благоверные цари Богу угодили, и потребовать от патриарха и от властей духовных ответа, отчего они священные книги, печатанные до Никона, при первых благочестивых патриархах, возненавидели, старую и истинную веру отвергли и возлюбили новую, латино-римскую?
Написав челобитную, Сергий отправился к стрельцам. Стрельцы собрались на сход. Сергий начал там читать свое сочинение. Умилились стрельцы, слушая челобитную, наполненную скорбью и сетованиями о падении в Московском государстве древнего благочестия.
– Мы и за тленное голов наших чуть не положили, а из-за Христа-света отчего не умереть? – кричали они, вспоминая о первом своем приходе в Кремль, и повели Сергия к своему начальнику, князю Ивану Андреевичу Хованскому.
– Вот, батюшка, – говорили они, кланяясь вышедшему к ним на крыльцо боярину, – привели мы к тебе инока Сергия, поспорит он с никонианами.
Хованский подошел к Сергию под благословение, а затем поклонился ему в ноги и, приняв от него челобитную, возвратился в свои хоромы, чтоб прочитать ее прежде подачи государям.
Нахмурился при чтении ее боярин. Сочинение Сергия показалось ему слабым и не соответствующим тем широким замыслам, какие имел Хованский, рассчитывая на возмущение раскольников.
– Ты, отче, – сказал Сергию боярин, вышедший снова на крыльцо, – инок смиренный, тихий и не многоглаголивый. Не станет тебя на такое трудное дело, как препирательство с никонианами. Надобно против них ученому человеку ответ держать.
– Хотя я, боярин, и немногословен, но надеюсь на Сына Божьего и верую, что он может и немудрых умудрить, – возразил Сергий.
