большой стол со скамьями, бесчисленные ящички и коробки хранили продукты и крупы, а на специальной полке громоздились тарелки и кастрюли. Посреди стола стояла вазочка со свежим букетом сирени или лилий, а на маленьком подоконнике покоилась фиалка. Рядом с кухней находилась комнатка, которую сдавали внаем.
Теперь у них был большой двор, где Хана держала кур и здоровенного пса Пирата, любимца детей и известного проказника. Он славился тем, что регулярно разрывал им штаны и жевал рубашки, зато снисходительно позволял на себе кататься и добросовестно охранял дом. Одной из особенностей Пирата была патологическая нелюбовь к соседскому псу, маленькому, шустрому Шарику, невероятно пронырливому и подлому. Собаки выясняли свои отношения часами, точно две крикливые соседки, они лаяли и цапали друг друга через отверстие в заборе, но до настоящей драки дело не доходило. Так, вцепятся в лапы да визжат, хоть водой их отливай.
В саду росли яблони, груши и черешня – мощное старое дерево с великолепной кроной и сочными, крупными, спелыми до черноты ягодами, которых в хороший год собирали до десяти ведер. Из черешни варили варенье и компоты, остальное раздавали соседям и продавали на рынке. Ханох сам ставил на телегу груженные фруктами ведра и отправлялся на базар. Обычно кто-то из детей сопровождал его, и редко возвращались они без денег: Ханох умел продавать.
Хана разбила огород, где посадила огурцы и помидоры, лук и картофель. Целые грядки были отданы под клубнику – маленькую, сладкую; то и дело попадались душистые кусты смородины, крыжовника; оградой служили колючие заросли малины, усыпанные ягодами, и вьющиеся, назойливые тонкие стебли винограда экзотичного сорта «дамские пальчики» – плоды были продолговатыми, овальными, так что запросто могли сойти за изящный зеленый пальчик. Повсюду величаво стояли розы; клематисы, колокольчики и петунии скромно пестрели на солнце, переливаясь блестящим светом; у подножия деревьев примостились фиалки и герани; мощный львиный зев выглядывал из кустистого горошка, а в крошечном пруду, на берегу которого в тени росла клюква, плавали кувшинки.
В самом дальнем углу сада, рядом с грушевыми деревьями, стояла будка – отхожее место, а рядом, в глубокой яме, громоздилась куча компоста, стыдливо прикрытая большой деревянной крышкой.
К этому времени семья разрослась еще больше, и детей уже было пятеро: Моисей, Ицхак, Двойра, Нехама, Мириам. Лишь один идет в хейдер, другой тянет материнскую титьку; лишь одна наденет первое платье, как другая полощет руки в кадке с отрубями для кур; лишь один начнет ходить – другой пищит от коликов в животе. И круговорот этот бесконечен и беспрерывен.
В доме теперь всегда были слышны детские крик и смех. Детские ножки торопливо ступали по двору, то и дело спотыкаясь и падая. Плач сменялся радостным хохотом, ругань – поцелуями, а обиды – прощением. Все они с малых лет знали, что матери необходимо помогать, поэтому у каждого были свои обязанности: кто огород полет, кто урожай собирает, кто ягоды моет, а кто таскает воду для полива из ближайшей колонки.
Спали дети в большой просторной комнате, на брошенных на пол матрацах, укрывшись тонкими махровыми одеялами. Родители ночевали в соседней комнатушке, гордо называемой спальней, где стояла большая кровать с настоящей периной и тугими подушками.
Укладывание спать было самым замечательным событием дня. Оно сопровождалось пронзительным и протяжным криком, причитаниями и уговорами. Дети, набегавшись за день, были совершенно обессилены. Их хватало лишь на то, чтобы вяло сопротивляться. Но и тут запал быстро кончался, как только Хана вносила в комнату огромный таз, куда наливала горячую воду. Здесь и наступало то приятное занятие, которого ждали весь день, – мытье ног. Настоящая помывка происходила раз в неделю, зато ежедневно мылись ноги. Начинали всегда с самого младшего. Он осторожно, с опаской, опускал ножки в таз, а старшие подбадривали его криками и возбужденным смехом. Мать мыла ножки горячей водой с мылом, потом тщательно вытирала полотенцем. Вымытый ребенок уже не имел права выходить из комнаты и тут же забирался под одеяло. Затем шла очередь другого, потом – следующего. И так, пока все ноги не были вымыты. Наконец в мутную серую воду погружала усталые стопы сама Хана, и теперь уж Ханох помогал ей смыть грязь. Когда и с ней было покончено, Ханох ополаскивал грязной водой свои конечности, пропахшие потом и телячьей кожей, и семейство погружалось в сон.
На ночь Хана ставила в детскую вместительный горшок. Наутро вокруг него образовывалась очередь из сонных ребятишек, причем последний, усевшись на горшок, обязательно проваливался попой в теплую жидкость. И почему-то процедура эта вызывала неизменно бурный восторг, поэтому каждый стремился встать позади очереди, чтобы окунуться в мочу. Завершением ночи и началом нового дня считался тот момент, когда Ханох торжественно выносил горшок и выливал его содержимое в компостную яму.
Еще важнейшим делом в жизни верненского еврея был поход в синагогу. В пятницу вечером, после изнурительной недели работы, люди собирались в священном доме, чтобы помолиться перед приходом субботы. Синагогальный служка Шмулик Ноздреватый – человек крошечного роста с длиннющей, до пят, бородой, – поет громко, старательно. Поначалу его голос звучит механически, как граммофон. Он читает длинный псалом, состоящий из ста семидесяти шести стихов, и молящиеся повторяют за ним как заведенные «Счастливы те, чей путь непорочен, следующие Торе Г-сподней…» Постепенно в его голосе появляются страстные нотки – это погружается он в молитву. Пока язык повторяет заученные с детства строки, мысли взмывают к душе, которая как раз в это время ведет свои переговоры с Господом. Она рассказывает ему о том, что в доме его, чистеньком и жалком, снова нет ни крошки хлеба. А жена его, толстая и рябая Роза, мать его десятерых детей, подрабатывает повитухой и делает незаконные аборты всем бабам в округе, хоть это и запрещено и ее могут в любой момент арестовать. А по ночам он, крохотный Шмулик, вяжет шапки из собачьей шерсти, потому что на жалованье служки семью не прокормить, и детей много, и, не допусти, Всевышний, Роза может еще принести пару-тройку, тогда хоть совсем ложись да помирай. А после субботы у него дай бог чтобы остался хоть маленький кусочек халы и дети не пошли в
