женщина с искрящимися лукавыми глазами и белоснежными зубами, улыбчивая, подвижная и постоянно беременная, помогала в торговле. У нее были звонкий голос и сильные, быстрые пальцы. Голову покрывал традиционный чепец, а взгляд был одновременно насмешлив и жесток. Казалось, внутри у нее всегда живут двое: будущий ребенок и ядрышко смеха.
Отец резал кур мастерски: крепко брал птицу, прижимал ей одной рукой крылья, открывал горло – и одним быстрым движением свободной руки перерезал глотку. Важно было убить животное сразу же, чтобы оно не испытало страха. Если смерть не наступала мгновенно, то такое мясо обычно было невкусным, жестким, сухим, оттого что мышцы становились напряженными, теряя свою мягкость. Хозяйкам это не нравилось, они ругали резника за недобросовестную работу.
Потом убитую птицу передавали Мусе. Та ловко сцеживала лишнюю кровь, обдирала перья, потрошила и обмывала в соленой воде. Потная шея ее была облеплена перьями, руки испачканы в крови, передник покрыт слизью, калом, прилипшими кусочками мяса. Во время работы она болтала без умолку, успевая показать свои белые зубки и хитрые глазки.
Залмана как старшего мать с детства приучила к своей работе. Тот не любил кровавого занятия, всячески пытался отлынивать, вырывался и убегал. Но в конце концов, усвоив несложную науку разделки птицы, делал положенное спокойно, быстро и без эмоций. Помощником он стал отменным, хотя и не любил своего дела.
Толковый мальчик, он схватывал все на лету, быстро учился, но еще быстрее соображал. Его пытливому уму категорически не хватало тех скудных впечатлений, которые дарила провинциальная жизнь еврейского местечка. Ему хотелось узнать то, что находилось за пределами этого закрытого, глубоко традиционного, отсталого мирка.
Больше всего любил он, усевшись по-турецки под старой липой, перебирать камешки. Его смышленое личико с некрасивыми, грубоватыми чертами и огромным носом выражало крайнее напряжение. Он даже высовывал язык и облизывал губы, как всегда делал, когда был занят серьезным и важным делом, требующим максимальной отдачи. Руки его – проворные, цепкие – ловко перебирали цветные камешки, а глаза бегали от усердия и сверкали. В них отражался отблеск камней. Он любил собирать, раскладывать маленькие камешки, составлять из них фигурки людей и животных, деревья, цветы, листья… Мать часто заставала его за этим занятием и всегда бывала недовольна. «Лучше бы делом занялся!» – кричала она.
А еще кроме камешков Залман очень любил собирать и сушить цветы и разноцветные перья, если удавалось их найти. Да, не мужское занятие, он признавал это с горечью. Но ему нравился их едва уловимый запах, их нежность и мягкость. Цветы полагалось высушивать внутри книг, но так как книг в доме было немного и все они были исключительно религиозного содержания, то приходилось хранить цветы прямо в Священном Писании. К счастью, отец никогда в святые книги не заглядывал, потому что читать не любил, а молитвы знал наизусть.
Камешки и цветы были разных форм и оттенков. Ими можно рисовать картины – настоящие, живые! Вот великолепные древние горы. Они равнодушно смотрят на людей, суетливо копошащихся у их подножия. Вот проскочил конь, воздушный, сильный. А здесь проплыло и исчезло облако – его нещадно выжгло солнце. Солнце в этих краях не жалело ничего и никого: ни полей, ни рек, ни растений, ни животных… А уж людей тем более! Убийственное пекло уничтожало посевы, выжигало цветы и испепеляло землю, а люди и скот падали без чувств от его жестоких лучей.
Мальчик погружался в свой выдуманный мир, который жил по его законам. В нем не было горя и унижения, обид и незаслуженных упреков. В нем не было всего того, что так угнетало его в мире настоящем: материного фартука, липкого от крови, грязных перьев, облеплявших все вокруг, нестерпимого предсмертного кудахтанья кур.
Однажды, сидя в своем укромном месте, он увидел маленькую точку, которая появилась из-под заходящего солнца. Ему показалось, что это телега. Он присмотрелся. Телега приближалась быстро, как будто летела по воздуху. Нет, вдруг сообразил он. Это не телега. Это автомобиль! Автомобиль? В их городе? Он попытался измерить его пальцем: тот рос буквально на глазах. Сначала чуть доходил до уровня его большого пальца, потом стал втрое больше.
Залман не успел опомниться, как автомобиль оказался совсем близко. Так близко, что мальчик едва успел отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть раздавленным его колесами. Автомобиль пронесся мимо него, поднимая за собой огромный столб пыли. Залман потер ушибленный зад и медленно поднялся на ноги. На том месте, где еще несколько секунд назад он сидел, сооружая картины, остались жалкие осколки и рассыпавшаяся труха от сухих цветов.
…Через четверть часа Ардальон Ардальоныч Пухов сидел в своем кабинете и размышлял. Это был невысокий бледнолицый человек средних лет с блеклыми серенькими глазками, хитро щурившимися из-за пенсне, светлыми жидкими волосами и острым носом; очень аккуратный, гладко выбритый, надушенный, в хорошо сшитом и ладно сидящем сюртуке, с накрахмаленным белейшим платочком, выглядывавшим из верхнего кармана, и начищенных до блеска сапогах. Ардальон Ардальоныч производил самое положительное впечатление, но опрятностью своей и безупречностью манер вызывал смутное малообъяснимое чувство опасности. Он был из тех людей, что твердо верят: лучше запачкать совесть, чем сапоги. Царским указом он был назначен управляющим по Туркестанской области еще в 1905 году, и с его появлением по округу прошел страшный холодок.
Первым делом Пухову не понравилась «вольность» местного населения. Привыкший к жесточайшей дисциплине, вымуштрованный донельзя, Пухов не признавал никакой свободы, знал лишь силу кнута и ружья.
Он велел вызвать атамана местного казачьего войска генерала Крупнова. Генерал ввалился в чиновничий кабинет тяжелой поступью стареющего богатыря. Это был здоровенный детина исполинского роста и еще более громадного веса, с большими жирными усами и жестким властным взглядом. Крупнов отличался крутым нравом и тяжелым кулаком. Жил он уединенно, кроме прислуги, старой кухарки Марфы да лакея Ивана, в доме его не было никого. Старый вояка, он столько пережил на своем веку, что иным хватило бы на десять жизней.
Пухов долго беседовал с генералом, выяснял подробности
