Трудно представить сейчас во всех деталях картину этого тайного заговора. Колберн выяснил с некоторой степенью достоверности, что три или четыре тысячи волонтеров присягнули на верность руководителям авантюры и что губернаторы нескольких южных штатов договорились поддержать заговорщиков, даже рискуя вступить в открытый конфликт с достопочтенной персоной, обитавшей тогда в Белом доме. Установлено также, что в чарлстонском «Миллс Хаузе» и в новоорлеанском «Сент Чарлз отеле» состоялись в ту пору военные совещания. Видный южный церковник тоже, как утверждают, присутствовал там и благословил экспедицию, возведя ее в ранг великого миссионерского подвига. Это может, конечно, вызвать смех у читателя-северянина, показаться ему совершенно неправдоподобным, но мы можем напомнить, что священники южных штатов не раз благословляли торговлю рабами как способ распространения христианской веры среди осчастливленных обитателей Африки. Откуда должна была отправиться экспедиция и каков был конечный пункт ее назначения, остается неясным. Картер молчит об этом, а быть может, вообще не знал. Все, что ему предлагалось, — это созвать своих старых друзей по оружию, сформировать волонтеров в роты, а после того — в полки; стать во главе экспедиционного корпуса и командовать высадкой. Почему экспедиция не состоялась, нам ничего не известно, кроме того, что сказал сам Картер в приведенной беседе с Колберном. Вернее всего, что, страшась успеха Линкольна на выборах, [56] вдохновители заговора предпочли приберечь боевой дух и богатства Юга для грядущей гражданской войны. Надо думать, что, зная Картера как отважного офицера и нуждаясь в таких людях для мятежа, они постарались привлечь его на свою сторону; и следует лишь удивляться, что этот отчаянный искатель фортуны, типичный Дугалд Далгетти, не поддался на их хитрые доводы и посулы и не нарушил присяги. Возможно, что он отклонил их авансы, понимая, что Север и богаче и сильнее, чем Юг. Но если не быть чрезмерно жестоким к Картеру, допустима и другая догадка — быть может, он действовал все же как патриот, памятуя о воинской чести, где-то жившей в его душе. Как бы там ни решать, Картер был сейчас здесь, веселый, усердный, уверенный в своих силах, готовый сражаться за единство страны и за старое знамя. И всей этой сомнительной и туманной истории с неудавшимся заговором, быть может, не стоило бы касаться совсем, если бы она не бросала некоторый дополнительный отсвет и на биографию полковника, и на его странный характер.
Нетрудно, я думаю, догадаться, что немало часов за эту морскую поездку капитан Колберн посвятил размышлениям о мисс Равенел. Но поскольку мечтания влюбленных сейчас не модное чтение, я их опущу, хотя и полон симпатии и дружеских чувств к моему молодому герою.
В один из по-летнему жарких мартовских дней транспортный пароход, весь черный от выстроенных на палубе войск, бросил якорь у белых как снег причалов Шип-Айленда;[57] солнце не успело еще закатиться, как высадка кончилась. Были разбиты биваки, задымились походные кухни, полк приготовился к смотру. Генерал Фелпс[58] и генерал Батлер отметили четкость и быстроту операции.
Всем хорошо известно, как из Шип-Айленда сделали базу для похода в Луизиану. Мне не с руки рассказывать здесь ни о предыстории этой кампании, ни о ходе учений на ослепительно-белых, до боли в глазах, прибрежных песках, ни о трепке, которую задала патрулировавшая у самого острова канонерка сунувшим нос из Мобила крейсерам южных мятежников, ни о приходе кораблей Фаррагута[59] и плавучих бомбометателей Портера, ни о великом общем параде экспедиционных сил. Запасшись подшивкой тогдашних газет и тремя-четырьмя предлинными пылкими письмами, которые Колберн послал Равенелам, я мог бы, конечно, легко составить из этого материала еще один лишний том, но у моей повести совершенно иная задача, и тема ее не история нашей страны, а судьбы отдельных людей. Тут же отмечу, что за истекшее время ни Картер, ни Колберн в своих кратких беседах не коснулись и словом мисс Равенел. У Колберна не возникало желания говорить о Лили с полковником, а тот был вообще слишком занят делами, чтобы раздумывать о Дульцинее, которой нет под рукой. Полковник вышел уже из того нежного возраста, когда разлука подстегивает любовь. Чтобы женщина вызывала у него страсть, она должна была быть тут же, поблизости.
Прошли месяц-два на белых песках Шип-Айленда, и вот наш Десятый Баратарийский грузится снова на транспорт, чтобы следовать к Новому Орлеану, с заездом в форт Джексон.
«Пейзаж в этой части Луизианы примерно таков, каким, вероятно, был, когда нашу планету еще населяли сумчатые, — писал Колберн доктору Равенелу из Хэд-оф-ди-Пассес. — Перед глазами — две узкие полоски земли, которым не видно конца, между ними река, где-то вовне — океан; суши вокруг не видно совсем, так разлилась Миссисипи; кустарники и — до половины — стволы деревьев закрыты водой. Непонятно, как это случилось, что ихтиозавры вымерли в Луизиане. Для человека, во всяком случае, страна еще не созрела. А быть может, это тот хаос (вспомним поэму Мильтона),[60] где обитал Сатана? Надеюсь, что мисс Равенел простит мне эту гипотезу; ведь я исхожу здесь из вашей теории, что Люцифер был, есть и будет привержен к здешним местам».
Дальше Колберн подробно рассказывает о знаменитой бомбардировке фортов, но я изымаю здесь этот рассказ, поскольку он сам не участвовал в операции, а был лишь ее наблюдателем и слушателем канонады. Приведу лишь один пассаж, любопытный разбором чувств человека, присутствующего при бесспорно важнейших, но притом, увы, утомительных своим однообразием событиях:
«И вот мы свидетели самой великой бомбардировки, какая известна в истории морских (или, точнее сказать, земноводных) сражений. Вы, конечно, уверены, что все мы охвачены благородным душевным подъемом; странность, однако, в том, что мы подавлены скукой и самым плачевным бездельем. Мы недостаточно сведущи в великой науке войны, чтобы осмысленно анализировать эту страшную формулу: сила флота равна силе форта. Миновала неделя, и нам наскучили взрывы снарядов. Уже день или два, как мы перестали взбираться на мачты, чтобы взглянуть оттуда на смутный дальний дымок. Нам постыдно осточертели эти грязные воды уныло текущей реки, намытые дамбы, бесконечно бегущие вдоль ее берегов, и словно вздыбившаяся к востоку и к западу зеркально-без-жизненная даль океана. Мы стараемся убить время за картами и за курением, ворчим на треклятую долю, повторяем друг другу давно устаревшие слухи и мечтаем принять хоть какое-нибудь участие в деле. Если кому удастся найти на забитой солдатами палубе десять футов свободного места и чуть-чуть поразмяться, он считает себя счастливцем. Приходилось ли вам когда-нибудь ждать запоздавшего поезда на захолустном разъезде? Так знайте — здесь вдвое скучнее».
Впрочем, на следующей странице того же письма он сообщает о ярких событиях и сильных переживаниях:
«Огонь с кораблей подавил артиллерию противника. Последние сутки мы просто сходим с ума от волнения. Штурм фортов, победа, великий воинский подвиг! Правда, мы в нем не участвуем и даже толком не видим сражения, а только слышим его отдаленный грохот. Ушедший под воду вражеский броненосец, дрейфуя, задел нас, почти потопил, но потом уплыл по течению. Мимо прошли горевшие брандеры и так осветили ночную тьму, что рябь на воде казалась нам пламенем».
Дальше, в том же письме, он сообщает: «Форты сдались, и мы поднимаемся по Миссисипи, следуя за молодцом Фаррагутом. Я озираюсь, стараюсь припомнить все, что когда-либо знал по натуральной истории, и мне чудится, что со вчерашнего дня прошли миллионы лет, всего лишь за сутки мы миновали период сумчатых и вплываем теперь в не столь уже древнюю эру осадочных пород и изобильной растительности. Передайте мисс Равенел, что я шлю ей привет и признаю, что был не вполне справедлив в своей прежней оценке ее родного пейзажа. Поля с обеих сторон — живой изумруд. Усадьбы плантаторов тонут в апельсиновых рощах, в сверкающей массе благоухающей зелени. Из здешних кустов и деревьев, наверно, четвертую часть я вижу впервые в жизни и не устаю изумляться их тропической прелести. Мы здесь нежеланные гости, во всяком случае, для белых; они почти не показываются, не отвечают на наши приветствия, делают вид, что не видят нас. Молча проходят мимо или сумрачно едут верхом, глядя прямо перед собой, словно тем отрицая самое наше присутствие. Негры, однако, считают нас друзьями и избавителями. Их черные лица сияют восторгом. Приветствия и благословения идут от самой души. Они машут нам зелеными ветками, каким-то белым тряпьем, протягивают нам навстречу своих младенцев, валятся на колени; как видно, возносят хвалу всевышнему за дарованную им долгожданную милость. С утра и до самого вечера это зрелище воодушевляет нас, и я тоже благодарю господа, что причастен к святому делу. Я предвкушаю тот близкий и сладостный час, когда наша страна снова станет единой и смоет с себя позор и клеймо рабовладения».
