В то время мой дух еще витал в номере и скрещивал бесплотные пальцы, надеясь, что кто-нибудь додумается вызвать «скорую», и врачи примчатся, и совершат какое-нибудь чудо реанимации. Горан, понятное дело, давно пропал. Мы с ним повесили табличку «Не беспокоить», и горничная не расстилала постель ко сну. На подушках не лежали шоколадки. Весь свет был выключен, отчего номер погрузился в абсолютную, совершенную тьму. Мои родители вошли на цыпочках – они думали, мы с Гораном крепко спим. Неприятная картинка.
Да что приятного смотреть, как мать выкрикивает твое имя снова и снова, а потом падает на колени прямо в залитые кетчупом луковые кольца и холодный коктейль из креветок, хватает тебя за мертвые плечи, трясет и приказывает тебе проснуться. Отец позвонил в 911, но было уже слишком, слишком поздно. Бригада больше занималась маминой истерикой, чем моим спасением. Конечно, подоспела и полиция: общелкали меня фотоаппаратом, как фотокоры из «Пипл», когда я только родилась. Следователи из отдела убийств сняли с полосы презервативов не меньше миллиона отпечатков пальцев Горана. Моя мама приняла не меньше миллиона таблеток ксанакса, одну за другой. В это время мой отец подкрался к шкафу, где хранилась новая одежда Горана, распахнул дверь и стащил костюмы от Ральфа Лорена с вешалок, а потом начал молча разрывать на лоскуты рубашки и брюки, так что пуговицы отскакивали и рикошетили по всему номеру.
А я всю ночь просто смотрела на это, такая же отстраненная и далекая, как мама, когда она управляет с ноутбука камерами наблюдения. Если я закрывала шторы или включала свет, этого никто не замечал. В лучшем случае я играла роль часового. В худшем – вуайеристки.
Власть, но какая-то бессмысленная и бессильная.
Самая худшая дискриминация – это дискриминация мертвых живыми. Никого так сильно не маргинализируют, как нас. Если мертвых и изображают в поп-культуре, то лишь как зомби, вампиров, призраков – тех, кто опасен для живых.
Как в массовой культуре шестидесятых: покойники – постоянная опасность и угроза. Всех мертвых нужно изгнать, экзорцировать, выселить с территории, как евреев в четырнадцатом столетии. Депортировать, как «чуждые элементы», как мексиканцев. Как прокаженных.
Вот, я все сказала, теперь смейтесь надо мной, сколько хотите. Вы-то еще живы, значит, явно в чем-то правы. А я мертва, так что давайте, сыпаните песка на мои мертвые толстые щеки.
В современном мире, полном ханжества и предрассудков, живые – это живые. Мертвые – это мертвые. И они никак не взаимодействуют друг с другом. Это совершенно естественно, если подумать, что бы сделали покойники с ценами на имущество и акции. Как только мертвые сообщили бы живым, что материальные блага – просто пшик (а так оно и есть), De Beers не продали бы больше ни одного бриллиантика. И отчисления в пенсионные фонды резко бы уменьшились.
Хотя на самом деле мертвые всегда держатся рядом с живыми. Я неделю не отходила от родителей: нет, правда, это куда интереснее, чем следить, как мистер Изврат Извраткинс из морга выкачивает мою кровь и забавляется с моим голым тринадцатилетним телом. Мои родители – поборники защиты окружающей среды – выбрали биоразлагающийся гроб из спрессованной целлюлозы, который быстро сгниет и будет способствовать развитию почвенных бактерий. Типичный случай: не успеешь скончаться, как тебя перестают уважать. Подумать только, о благополучии земляных червяков заботятся больше, чем о тебе.
Вот вам доказательство, что никогда не рано выразить свою последнюю волю.
Не гроб, а пиньята какая-то.
Если бы я могла выбирать, меня похоронили бы в гробу из чистой бронзы, герметичном, инкрустированном рубинами. Нет, даже не похоронили бы, а положили в склеп из резного белого мрамора. На крошечном лесистом островке посреди озера. В Итальянских Альпах. А мои родители все сделали по-своему. Элегантности они предпочли кошачий церковный хор, которому нужно было засветиться по всей стране перед запуском альбома. Кто-то переписал песню Элтона Джона о свече, и получилось: «Прощай, Мэдди Спенсер, хоть я тебя совсем не знал…»[20]. Они даже выпустили миллиард белых голубок. Вот уж где клише. Вот уж где вторичность…
Мне выражала сочувствие даже Джонбенет Рэмси[21]. Даже ребенок Линдбергов[22] за меня краснел.
И вот я мертва, а все мелкие Стервы фон Стервоски из моего интерната живы и пришли на поминальную службу. Три мисс Блуд Макблудон стояли все такие набожные, понурив головки, и молчали в тряпочку о том, что именно они научили меня игре во французские поцелуи. Эти три Сучки де Сучкинс поднесли похоронные программки моей маме и упросили ее поставить автограф.
Президент США помогал нести к могиле мой экологический биоконтейнер из папье-маше. И премьер Великобритании тоже.
Мрачно толпились вокруг кинозвезды. Какой-то знаменитый поэт прочитал дурацкое цветистое стихотворение, которое даже не рифмовалось. Лидеры мировых держав напыщенно со мной попрощались. По спутниковой связи вся планета говорила: «Прощай».
Кроме Горана, моего возлюбленного, моего единственного…
Горана там не было.
XXVI
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мне тут пришло в голову, что я так и не поблагодарила тебя за автомобиль! А ведь ты проявил доброту и понимание – именно тогда, когда мне это было нужно больше всего. Я хочу, чтобы ты знал: я не забуду твою щедрость.
Быть новоумершим духом ничуть не проще, чем новорожденным младенцем, и я отчаянно благодарна даже за видимость заботы.
Возле моей могилы в Форест-Лоун столпились плачущие: мои отец и мать, президент Сенегала… Все ревели как белуги, за явным исключением меня, потому что плакать на собственных похоронах, как мне кажется, ужасно эгоцентрично. Все равно никто не может видеть настоящую меня, духа, посреди горюющей толпы. Знаю, знаю, в архетипическом сценарии а-ля Том Сойер должно быть крайне приятно прийти на собственные похороны и посмотреть, как все тебя на самом деле любили и обожали, но горькая истина в том, что большинство людей такие же фальшивые-префальшивые по отношению к тебе мертвой, какими были с тобой живой. Если в этом есть хоть малейшая выгода, все, кто тебя ненавидел, разорвут на себе одежду и будут сучить ручками-ножками, как плаксы-младенцы. Вот например: это трио Сукк Суккински окружило мою убитую горем маму и рассказывает ей, как сильно они меня любили, перебирая своими анорексичными паучьими лапками во французском маникюре четки из таитянского черного жемчуга, рубинов и изумрудов, созданные Кристианом Лакруа по заказу «Булгари», которые они купили на Родео-драйв как раз к сегодняшним похоронам. Эти три мисс Стервы фон Стервоски нашептывают моей несчастной маме, что получают от меня духовные послания, что я навещаю их во сне и умоляю передать слова любви и поддержки своей семье, а моя бедная мама настолько травмирована, что слушает этих жутких гарпий и воспринимает их вранье всерьез.
Еще к моему отцу в больших количествах липнут косяки блондинистых «ассистенток режиссера», все в сексуальных черных перчатках, как стриптизерши, все соревнуются друг с другом длиной ног, обнажив как можно больше загорелых и эпилированных ляжек из-под своих черных мини-юбок, сжимая новенькие библии в черном кожаном переплете, как клатчи от Шанель. Очевидно, что никакие они не ассистентки, а просто с отцом спят – при всех его благородных высокоморальных изречениях, – но он не сможет включать их зарплаты в бюджет съемки, если признается, что работают они только губами и языком.
Этот плаксивый медиацирк собрался вокруг моих бренных останков, упакованных в органический кокон из неотбеленного бамбукового волокна с какой-то имбецильной псевдоазиатской каллиграфией. Все это очень напоминает огромную желтовато-белую какашку, покрытую китайским граффити; рядом поджидает новенькое надгробие. Какой мириад унижений живые навязывают мертвым! На камне вытесано мое абсурдное полное имя – Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер, чудовищная тайна, которую я тщательно скрывала все тринадцать лет и которую этим мисс Бимбо фон Бимбо явно не терпится разболтать всем моим бывшим одноклассницам. Не говоря уже о том, что врезанные в гранит даты моего рождения и смерти навсегда закрепят в истории, что мне якобы девять лет. И, будто этого мало, эпитафия гласит: «Теперь Мэдди покоится на уютной груди Вечной Богини и припала к ее священным сосцам».
Да-да, весь этот дебилизм – то, чего ты заслуживаешь, если умерла без нотариально заверенного завещания. Я мертва и стою довольно далеко от этой безумной толпы, но все равно слышу, как воняют их косметика и лак для волос.
Если я не знала значения слова «имбецильный», то уж теперь точно в курсе. Что касается «абсурдный», достаточно оглядеться.
Если вы готовы переварить еще один факт о послежизни, то вот он: никто так не горюет на похоронах, как сами умершие. Потому я и преисполняюсь отчаянной благодарности, когда отвожу взгляд от этого печального зрелища и вижу у обочины, на краю кладбищенской аллеи, праздностоящий «линкольн». В блестящем навощенном и отполированном черном боку отражается армия плакальщиков… Голубое небо… Надгробия… Там и вправду отражается все – кроме меня, потому что у мертвых нет отражения. На земле мертвые не отбрасывают теней и не запечатлеваются на снимках. И, что самое приятное, рядом с машиной стоит шофер в форме. Его волосы спрятаны под фуражкой, а лицо – за зеркальными темными очками. В черной краге он держит белый планшет, на котором крупными печатными буквами написано: МЭДИСОН СПЕНСЕР. На отвороте у него хромированный значок с выгравированным именем, но я решила не напрягаться, потому что давно знаю, что забуду его имя в ближайшую миллисекунду и просто стану называть его Джорджем.
