— Ну чо, я ждать вас должен?! — подал голос из передней части автобуса водитель. Оказалось, что он понимает по-русски, и даже говорит. — Я тоже домой хотить, меня дети малые кушать просят!
Но, отчего-то дверь не закрыл, и с места не двинул, хотя большинство пассажиров уже вышло, и задняя площадка разгрузилась. А в дверях разворачивалось никому не понятное действие.
Невысокая девушка, одетая дорого и со вкусом, чуть сдвинула очки вниз и поверх дужек в упор глянула на тётку. От этого взгляда акушерке показалось, что по спине её потёк холодный пот. Потом пошли мурашки по щекам, ослабели ноги и сумки сами собой выпали из рук.
Глаза у девушки были невозможного зелёного цвета — словно кошачьи. А в зрачках плясало пламя — столько ненависти в них было. Она смотрела немигающим взглядом прямо в бешеные глаза энергетического вампира и наливалась яростью: вот, тварь, где окопалась — она питается человеческой болью и страхом, многократно усиливая её вливанием своего яда. Они живут среди людей, они подсаживаются на них, как паразиты. Они и есть паразиты.
— Заглохни. — медленно и чётко сказала девушка, направляя палец к обмершей от непонятного ужаса тётке. И в этот миг у той резким ударом всплеснуло сердце. Она отшатнулась, но тут нога её отчего-то поехала в сторону, и акушерка повалилась назад и вбок — прямо на старуху, которая протестующее завизжала что-то по поводу трёх десятков раздавленных яиц. Пенсионерка отпихнула тётку, переколотившую ей все яйца, но женщина под возгласы пассажиров с глухим стоном упала в жидкую грязь на полу.
Она уже ничего не слышала — её поглощала тьма. Боль нарастала непроницаемо-чёрной лавиной, удушье, словно змея, заползало в горло. Все проблемы, какие были, вмиг покинули Тамару Вениаминовну, акушерку родильного дома. Она уже не слышала ни воя машины скорой помощи, ни ропота пассажиров, покидающих маршрутку, ни огорчённых причитаний водителя-таджика. Она лежала в неудобной позе на грязном полу среди яблок, мороженой рыбы, с раздавленной пачкой сливочного масла, приставшей к подошве.
Она уже была не здесь, не в этом мире, а в каком-то непонятном ограниченном пространстве без света, без звука, без воздуха, и лишь отстранённо наблюдала, как её крошечная фигурка удалялась на фоне сплошной, непроницаемой черноты — она уменьшалась, переворачивалась, смешно растопырив ручки-ножки, и улетала куда-то далеко-далеко.
* * *
Выскочив из душной, провонявшей мокрыми испарениями маршрутки, Наташа облегчённо вдохнула мокрый воздух — он показался несказанно сладостным. Это на мгновение избавило её от ноющей головной боли, как заноза, застрявшей в виске.
Она давно уже чувствовала, что ей с каждым днём всё труднее терпеть людей — эти помрачённые в рассудке человеческие массы. Ей казалось, что вся эта душевная нечистота восходит от истоптанной земли тяжёлым, смрадным паром и накапливается в низких серых облаках. От отвращения кружилась голова, и ей всё труднее было заставить себя выходить из дома — в школу, где она постоянно испытывала на себе давление всё той же злобы — бессмысленной, беспричинной. Ей было противно ходить в магазин, проходя сквозь строй матерящихся мужиков, которые искали денег на отраву. Противно ездить в транспорте — дня не проходилобез наблюдения подобных ссор и даже откровенного хамства по отношению к беззащитным. Вчера старушку посылают, сегодня старушка посылает. Эти старики становятся настоящими аккумуляторами негатива — они впитывают в себя, как губки, всё человеческое остервенение. У этой, в маршрутке, в голове словно черви копошились — так выглядел боковым зрением распад нервных тканей. Это обыкновенный старческий маразм, но эта гадина…
Наташу передёрнуло при воспоминании о зверском выражении лица той дамы из родильного отделения, которая так ненавидела своих пациенток. Вот так, рождаются детишки — ещё не сделал первый вдох, а уже попадает под поток злобы. Это похоже на порчу. Что может сделать беззащитная роженица, попав лапы такой вот крокодилицы? Зачем они вообще рождают детей в такой гнилостной среде? Наверно, только потому, что не знают истинного лица своего мира. Мира, который теперь Наташа видит иными глазами.
Домой, скорей домой, в свою светлую комнатку, к своим привычным вещам, к ласковой маме и доброму папе. Всё ей противно вне дома, лишь одно светлое воспоминание в душе — тот месяц, проведённый среди деревенской глуши. И ведьма, которую она ошибочно считала за врага, и которая доверила ей всю свою магическую власть.
Наташа ни минуты не жалела, что нанесла той мерзкой гадине почти смертельный удар в сердце. Выкарабкается — её счастье. Нет — значит, заслужила. Эта тварь так много сеяла вокруг себя подлинно демонской черноты, что захлебнулась собственной отравой — не что-нибудь, а её собственные помойные эмоции, испускаемые в течение всего лишь двадцати минут в замкнутом объёме, собрались в один кулак и вернулись к ней же.
Чернота над металлической дверью входа. Отсвечивают стёкла от уличного фонаря. Подъезд привычно тёмен — опять перегорела лампочка.
Магнитный замок слабо запищал. Наташа, как всегда, с усилием открыла тяжёлую дверь и вошла в темноту. Сзади звонко бацнуло металлом. Платонова протянула руку, нашаривая ручку внутренней двери и тут же услышала шёпот.
— Девушка, а девушка.
Из темноты выползла чуть видная фигура. Раздался слабый щелчок и загорелся фонарик.
— Ты, девушка, меня не бойся. — заискивающе заговорил мужской тенорок. — Я только покажу тебе…
Голос захлебнулся.
В полутьме подъезда вспыхнула фиолетовым огнём ладонь. Пламя стекало с ногтей и тянулось к скорчившейся у стены фигуре. Пять тонких струек осветили мгновенно взмокшее лицо и выкаченные глаза человекообразной мрази, короткие редкие волосы которой вдруг поднялись дыбом. Пальцы человека разжались и выпустили полы пальто, под которым не было одежды.
Пять фиолетовых огненных кинжалов впились в маску ужаса и резко дёрнулись вниз. Раздался короткий вопль, как от кошки, попавшей под трамвай, хлопнула в темноте дверь, и всё смолкло.
Глава 10. Мутузники
Внутренний толчок пробудил Лёна, но прежде он почувствовал к своей персоне чей-то пристальный интерес. Только потом уже в уши заползло назойливое треньканье скрипок, гнусавое дудение рожков, людские голоса, звон тарелок, шипение очага, смех, разговоры, пьяный шум. А следом так же достигли носа разнообразные запахи кухни: аромат свежей выпечки, жареного мяса, крепкого вина и пива.
Он открыл глаза и обнаружил, что сидит в харчевне, пристроившись в углу перед пустым столом. На глаза надвинута кожаная шляпа, на плечах — дорожный плащ, опушенный выдрой. Одет он в кожаный колет, в такие же штаны и сапоги. Под рукой заявил о себе плотненький замшевый кошелёк, судя по всему, далеко не пустой. Вот к этому-то кошельку и проявил внимание некий молодец недурной наружности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
