«Третий шанс»
Пролог
Наговье 16 января 1925 года
— Знал бы, где упасть придется — соломку подстелил…
Старик тяжело поднялся с лавки, кое-как доковылял до печи, опираясь на выструганный собственными руками костыль. Кряхтя присел на корточки, больные колени пронзила короткая боль, которую стоически перенес — привык давно, недаром люди говорят, что «старость не радость». Открыл чугунную дверцу, посмотрел на алые угли, щуря подслеповатые глаза.
— Нужно зиму пережить, скоро весна — там легче будет.
Он давно говорил сам с собою, оставаясь наедине, чтобы слышать собственный голос. Подбросил в печь несколько небольших поленьев — осенью сам рубил привезенные чурки — слуг теперь нет, и работников не нанять на скромную зарплату сельского библиотекаря, едва на еду хватает, причем без всяких давно забытых столичных разносолов. Даже в туркестанских походах на биваках лучше ел — а сейчас только житный хлеб, и то муку прикупил, да картошка с квашеной капустой, что сам вырастил на своем огороде, кряхтя и охая, когда убирал урожай
Печная утроба приняла поленья, огонь принялся «лизать» языками древесину. Старик закрыл дверцу, поднялся с корточек — чуть слышно застонал от боли в несчастных коленях. Поставил чайник на плиту — теперь долго ждать придется, пока вскипит, но он уже никуда не торопился. Прекрасно понимал, что смерть сама за ним придет — на войне он ее в самых разных обличьях видел, и сам мог много раз погибнуть, и тысячи людей на гибель своими приказами отправлял, командуя армиями и фронтом.
Да и кто бы сейчас признал в нем бывшего военного министра и блестящего генерал-адъютанта убитого семь лет тому назад императора, которому он преданно и честно служил. Но был оболган, поруган — и без всякой награды отправлен в отставку. Просто нашли в нем «козла отпущения» за понесенное от японцев поражение в той войне, которую он не желал, но на нее его и отправили, с надеждой, что исправит ситуацию.
— Хотели маленькой, победоносной войны, а получили позор. А иного и быть не могло — все прогнило…
Смех был страшным, клекочущим, походивший на карканье старого ворона, каковым он и был. Доживал — недолго осталось, но на тот свет еще не торопился, хотя был готов отдать господу душу каждый день — тело бренно, как людская слава. Сына Алексея большевики расстреляли в двадцатом году, хотя никакой он не офицер, химический факультет окончил. Видимо за него самого, все же генерал, представитель «проклятого царизма», из ненавистных народу «бар», хотя дед его бывший крепостной — выслужился солдат в офицеры после войны 1812 года. Жена ушла, невестка с двумя маленькими внуками неизвестно где — унесло лихолетье гражданской войны всех его близких, как весенняя река в половодье льдины.
А друзей никогда не было — близь власти одни напасти, там нет друзей, а лишь интригующие союзники, и то временные. Да и сейчас не лучше — большевики власть то взяли, вот и НЭП ввели, народу облегченье сделали. Но стоило страну до основания разрушать, как в их «пролетарском» гимне поется — вот в чем вопрос.
Прав покойный Витте — тот еще интриган, но умен, в этом Сергею Юльевичу не откажешь. К этому печальному концу царизм и подошел, много чего издали за последнее время, даже самое секретное, что в архивах «вечно» хранить положено. Кое-что и он прочел из того, что в библиотеку пришло — любил книги с детства, вот и сейчас нашел себе занятие по душе в «избе-читальне». Правильное это дело людей грамоте учить — нельзя было свой народ в «темноте» держать.
Вот и поплатились…
— Занятий в школе сегодня не будет, так что пойду книжки с газетами выдавать — зимой народ за чтение принялся.
Усмехнулся — его часто спрашивали, хотя все знали, что бывший генерал. А у некоторых даже его фотографии были — хранили журналы, а там он часто встречались, как военным министром стал. Но ничего, относились с уважением — все же детей грамоте учил, да географии, которую хорошо знал, как офицер Генерального штаба, да и побывал в жизни в разных краях. Подошел к замерзшему окну — потер пальцем наледь на стекле.
Стояли крепкие морозы, детвора в школу не ходила, да и ему самому было тяжело давать уроки — все же два месяца с половиной осталось, и исполнится семьдесят семь лет.
Под пальцем проступила оттаявшая дырочка, и он заглянул в нее. В глаза ударила снежная белизна, и яркий свет, как тогда, в далеком четвертом году, когда ехал на санях через Байкал, торопясь в Маньчжурию — ведь началась война с японцами.
И тут солнце словно погасло, старик почувствовал, как внезапно подогнулись колени, и сразу же нахлынула темнота…
Таким он был на торжественном заседании Государственного Совета в 1901 году.
Часть первая
«ПРОКЛЯТИЕ КАССАНДРЫ» март-апрель 1904 г. Глава 1
Яркое солнце ослепило Алексея Николаевича, стоило ему открыть глаза. Надрывно болела голова, заслезились глаза, не в силах перенести ослепительную белизну бескрайнего ледяного поля. Но тут он увидел вагон — обычную теплушку, на бортах которой помещают надпись — «8 лошадей, 40 человек». В таких едут в далекую Маньчжурию мобилизованные сибиряки, которые сейчас с руганью толкают свой вагон по ледовой переправе, проложенную через огромное озеро, которое местные жители именуют «священным морем». И страшно представить, что под кибиткой сейчас полтора аршина льда, под которым ужасная бездна, глубиной на версту. Но жутким рассказам в провалившихся в полынью несчастных генерал не верил — гораздо больше людей гибнет просто оступившись. А всякую жуть нагоняют нестойкие духом люди, которым Байкал покажется сейчас самым тихим местом, но лишь после того как они побывают под ружейно-орудийным обстрелом.
— Сон какой-то дурной, ничего не помню, а голова болит, пробормотал про себя бывший военный министр, назначенный командовать Маньчжурской армией. Действительно, в затылке, будто маленькие молоточки колотились, и возникло ощущение, что вот так он уже переправлялся по льду через озеро, хотя такого быть не могло. А ведь Байкал сейчас и есть та «ахиллесова пята» русской армии, которой вскоре предстоит сразиться с японцами всеми силами. И все дело в том, что линия Транссиба упирается тут в озеро, через которые грузы и людей следует как-то переправить.
С мая по
