В начале войны Тане было пятнадцать лет. Ее, может быть, поэтому и назначили почтальоном, что она была маленькая и хрупкая: ее трудно было даже представить с вилами в руках или сидящей прицепщиком на плуге. А после правление колхоза и придумать не могло бы, кого можно назначить почтальоном вместо Тани Шумейко: так она исправно работала. За три года в Байдановке никто не помнил, чтобы Таня в какой-то день не поехала в Тавричанку и не привезла почту. Бывало, задерживалась и возвращалась позже обычного.
Было у нее два имени — Танюша и почтарка. Приду я из школы, и первый бабушкин вопрос: «Не видал, приехала Танюша-почтарка?» Летом Таня развозила письма по дворам, а зимой привозила в контору, там и раздавала почту. В Байдановке в те годы не было ни телефона, ни радио. Все вести с фронта, добрые и горькие, приносила Танюша в своей школьной сумке. Замечали за ней такое: если в почте не было похоронных, она возвращалась в деревню раньше, если же кому была похоронная, Таня приезжала позже, заходила в контору невеселая. Зайдет, положит письма и газеты, глазами покажет на стол и тихо промолвит: «Алеша Кравченко...» Она плакала над каждой похоронной. Начнут ее успокаивать: «Ну, что ты так, Танюша... Что же теперь... Ведь война...» А она плачет и приговаривает: «Ой, не могу я так больше. Как будто виноватая, что такое горе людям привожу. И когда я дождусь, чтобы не было их, похоронных?»
Однажды в сильный буран Таня возвращалась из Тавричанки, сбилась с дороги, долго кружила по степи, пока попала в деревню. Уже в полночь пришла домой. Веселая, бодрая, словно с гулянья вернулась. Ее мать сразу заметила это.
— Никому?
— Никому, мамочка! И немец драпает, драпает, мамочка!..
Таня уснула и еще долго улыбалась во сне. Веснушчатая, розовощекая. Утром проснулась, прислушалась. Буран не утих. Но Таня стала собираться в дорогу. Мать попыталась отговорить ее:
— Таня, не езди. Куда в такую непогодь? Послушай, что на дворе творится. Сходи к председателю, скажи, что...
— Мамочка, меня председатель никогда не заставлял ездить. Я сама. А что буран, так он и на фронте бывает. Так наши же не ждут хорошей погоды, бьют немца... А со своей Звездочкой я никогда не заблужусь, она у меня умница.
Никто не видел, как выехала Таня из деревни. Звездочка, привыкшая к постоянному маршруту, верно взяла направление, хотя дорога была занесена снегом. В этот раз в Тавричанку Таня приехала поздно, под вечер. На почте ее уже никто не ждал, там сидела одна сторожиха тетя Поля. Таня заметила, что немногие почтальоны приезжали сегодня из деревень. Отыскала стопку байдановской почты, быстро ее пересмотрела. Похоронных не было. Она отбила чечетку и весело крикнула: «Нет похоронных, тетя Поля! Понимаете, нет!» И снова заплясала. Потом взяла «Правду», села возле горячей печки и стала читать. В газете сообщалось, что наши войска продолжают наступать. Танино лицо еще больше расцвело. Она подышала на руки, которые еще были красны от холода, положила на плиту мокрые рукавицы. Когда от них пошел пар, она получше завязали шаль, надела горячие рукавицы и направилась к двери.
— Ты, никак, ехать собралась? — удивилась тетя Поля. — Куда в такое пекло? Ложись, переночуй, а там и буран утихомирится...
— Нет, нет, тетя Поля! Сюда доехала, а уж домой-то обязательно доеду. Мне нельзя не ехать. Ведь похоронных нет, тетя Поля! Об этом должны знать в Байдановке.
Таня зарыла ноги в валенках с галошами из красной резины в сено, отвалилась к задку саней. Вот уже позади Тавричанка, ее не видно за снежной занавесью. Впереди тоже ничего не видно. Звездочка идет старательно. Ей хочется добраться до теплой конюшни, услышать приветственное ржание, поесть сена и отдохнуть перед завтрашней дорогой. Таня сняла рукавицы, сунула их за полу ватника, а руки вставила в рукава: так теплей. Закрыла глаза и по ритмичному дерганью вожжей определяла, что Звездочка идет уверенно и быстро. А потом Таня задремала...
В тот вечер Танина мать ждала возвращения дочери в конторе. Здесь было много женщин, ожидавших почту. Просидели до десяти часов. Председатель колхоза Поляновский нервно ходил по комнате, громко стучал и скрипел протезом.
— Ах, Дарья, зачем ты отпустила ее? Сказала бы мне, я запретил бы, и все!
— Да разве ей запретишь... Ой, горюшко мое...
Председатель послал нескольких ребят в соседнюю деревню, где был телефон, позвонить на почту и узнать, выехала ли Таня или осталась ночевать. Сторож тавричанской почты тетя Поля ответила, что Таня выехала под вечер. И ребята направились в сторону Тавричанки, надеясь по дороге встретить Таню...
Она проснулась от резкого рывка. Открыла глаза — ночь. Звездочка тревожно фыркает и несется что есть мочи. Таня натянула вожжи, пытаясь остановить лошадь, но та не слушалась ее. Почуяв недоброе, Таня глянула и обмерла. Догоняя сани, мечутся тени. Много теней. Таня зажмурилась, сердце остановилось от страха, а потом заколотилось так, что она не могла дышать. Открыла глаза. Волки!!! Таня высвободила из-под сена онемевшие ноги, встала в санях во весь рост и отчаянно задергала вожжи. «Но, но, Звездочка! Родненькая-я!»
Снова вынырнули две тени. Некоторое время они бежали наравне с санями, а потом кинулись к Звездочке. Та резко рванула вперед.
— Мамочка!!!
Таня качнулась, потеряла равновесие и выпала из саней. В лицо ударил снег, он сразу же набился в валенки. Таня держалась за вожжи изо всех сил. Но вот вожжи попали под сани. И Таня видела, как они уползали под полоз и их конец становился короче и короче. Ее руки ударились о гладкое дерево, пальцы разжались.
Несколько теней перепрыгнули через нее, завертелись.
А в Байдановской конторе сидели и ждали. Но — ни ребят, ни Тани. Часа в два ночи в контору вбежал дежурный конюх и прямо с порога:
— Танюша здесь? Нет?! Ну, беда!.. Сижу, слышу — тр-р-ресь ворота в конюшне. «Что такое?» — думаю. Фонарь засветил, гляжу. Звездочка прямо с санями в конюшню залетела, вся трясется и ржет, как не своя... А Тани нет. Вот сумка с почтой, под сеном лежала...
Тотчас на поиски Тани выехали все подводы, сколько было. Утром недалеко от казахского аула нашли Танину шаль...
ПРОСТИТЕ, ТОПОЛЯ!
Мама, ты хотела, чтобы я был счастлив. Но я не могу похвалиться этим, мне нечем успокоить тебя. Везде и всюду, ночью и днем болит моя совесть, болит от того, что я не успел сказать тебе ласковых слов. Мне кажется, я ни разу не целовал твоих рук, потому что был маленький и, наверное, счастливый, хоть и голодный. Счастливый потому, что ты была со мной. До конца дней не смогу простить свою вину перед тобой. Если бы ты была сейчас со мной, я бы каждый раз, увидев твою задумчивость, сто раз расспросил бы о ней, не дал бы слезам катиться из твоих глаз. Я с тобой был бы сильнее в тысячу раз. Мама, я дал твое имя своей дочке. Каждую весну езжу на то место, где когда-то была Байдановка. Приезжаю к тебе, чтобы успокоить душу, в которой столько вызрело тревог. И все мало мне этого. Вот почему хочу рассказать людям о тебе. Пусть они говорят своим матерям побольше добрых слов — пока не поздно...
Почему-то мне кажется, что я ни разу не видел тебя веселой по-настоящему: пляшущей или поющей. Может быть, ты не умела плясать и петь? Не верю. Ты просто была очень застенчивая, а главное — тебе не хватало времени, чтобы разделаться со всеми делами и заботами, ты постоянно беспокоилась о куске хлеба для нас, ты была солдаткой. Ты часто плакала, приходя с работы и сообщая бабушке, что снова «сдохли от голода» два колхозных быка, три поросенка, десяток овец, что и на завтра нет корма колхозному скоту.
Помню, однажды ты пришла с работы в обед, набрала вязанку сена из нашей копешки во дворе и понесла ее в колхозный свинарник. Там в корыте рубила лопатой сено, парила его в котле, чтобы спасти последний десяток свиней, выходить их до весны. Но до весны было еще далеко. Помню, как ты плакала, когда голодная свинья Марфа съела собственных поросят, а когда ты попыталась отнять у нее последнего, еще бегавшего в клетке, Марфа кинулась на тебя и разорвала на тебе одежду. Ты пришла домой перепуганная и растерянная. Что делать? В нашем дворе сена осталось корове на неделю. И все-таки ты снова шла к свинарнику с вязанкой сена. Колхозное стадо из шести свиней все же дождалось весны с зеленой травой.
...За тысячи верст от Байдановки грохочет война. Бабушка молит бога о спасении своих сыновей — Павла (нашего отца) и Сидора (дяди). Мама с надеждой и страхом каждый день ходит в контору за почтой. Однажды мы уже получили страшную, но не страшнее, чем у других весть: отец тяжело ранен в боях под Москвой. Пуля пронзила его навылет, пробила легкое. Хорошо — не разрывная. С поля боя его выволок на себе татарин Гизатуллин... Отец снова на передовой. Но теперь он не пехотинец, а шофер в артиллерийском полку — пушку возит. Письма от него приходят чаще и повеселее: немец-то отступает! Пишет, что в «свободное» время есть возможность сыграть на гармошке и спеть «Хазбулат удалой...»
