благополучно вырваться из балтиморской перчатки смерти, были размещены в Зала Сената Соединенных Штатов. Это было сделано необыкновенно быстро. В 5 часов вечера в Бостон пришла телеграмма с просьбой предоставить войска для защиты находящейся под угрозой столицы. В 9 часов следующего утра первая рота, преодолевшая 25 миль, сложила свое оружие в Фанел-Холл. В 5 часов вечера 6-й полк в полном составе выступил на Вашингтон. Они были прекрасными парнями, но сильно озлоблены Балтимором. Спокойно и совершенно недвусмысленно, они выразили искреннее желание немедленно приступить к делу.
Растерянность и ужас, которые так долго, словно кошмарные видения мучили Национальные органы власти — который за несколько месяцев сделал почти всех ведущих республиканских государственных деятелей робкими и нерешительными — наконец, исчезли окончательно. Эхо залпов чарльстонских пушек разрушили чары! Массы услышали его! И тогда, и в более поздние периоды войны, народ всегда был искреннее и последовательнее, чем все самые мудрые политики вместе взятые.
В течение трех дней, что я пробыл в Вашингтоне, город фактически был блокирован, не получая ни писем, ни телеграмм, никаких подкреплений. Военное положение, хотя о нем и не объявляли, к сожалению, было необходимо. Большинство из приверженцев Сецессии уехали, но оставалось еще достаточно таких, которые могли заниматься шпионажем в пользу вирджинских революционеров.
Вечером, на заполненном беглыми семьями поезде, я уехал в Нью-Йорк. Большинство держали путь западнее Релей-Хауса, избегая сам Балтимор — царство террора, в которое его так шумно и торжественно превратили мятежники. Самые ревностные газеты Союза защищали Сецессию как единственный способ спасти свою жизнь и деньги. Власти штата и города, хотя и были лояльны, ничего не могли противопоставить буре. Губернатор Спраг со своими добровольцами из Род-Айленда отправился в Вашингтон. Мэр Браун телеграфом просил его не проезжать через Балтимор, чтобы не раздражать людей.
— Род-Айлендский полк, — язвительно ответил Спраг, — идет в бой, и может так же хорошо сражаться в Мэриленде, как в Вирджинии». И он прошел без всяких проблем!
Балтимор кипел от ярости. Казалось, весь город взял в руки оружие. Юнионисты совершенно сникли, многие бежали. Единственным человеком, в речах которого я усмотрел ярко выраженную и открытую лояльность, была молодая бостонская леди, и только ее пол защищал ее. В течение дня по обвинению в шпионаже были арестованы несколько человек, в их числе, как предполагалось, были два корреспондента нью-йоркских газет.
Ситуация в Балтиморе на тот момент была намного хуже, чем в Чарльстоне, Новом Орлеане или Мобиле. «Barnum's» отель ломился от солдат. Войдя в холл, чтобы договориться о поездке в Филадельфию, я встретил старого знакомого из Цинциннати, который теперь командовал балтиморской ротой:
— Если Линкольн будет препятствовать прохождению войск через Мэриленд, — сказал он, — мы голову ему оторвем!
Подошел еще один балтиморец и принялся расспрашивать меня, но мой знакомый моментально подтвердил, что я «истинный южанин», и я избежал неприятностей. Здесь, как и на всем Юге, свято верили, что северяне трусы, и тут действительно полагали, что нападение на безоружных массачусетцев образцом настоящей храбрости.
Я отправился из Балтимора на ближайшую северную железнодорожную станцию. Дороги были переполнены покидавшими город семьями, патрулями и разведчиками мятежников. Те, кто поддерживал Союз, были совершенно беспомощны. Один из них сказал нам:
— Ради Бога, умолите Правительство и Север не позволить им уничтожить нас!
Мы надеялись сесть на филадельфийский поезд, в 26-ти милях отсюда, но отряд балтиморских солдат, который в то утро воспользовался железной дорогой, уничтожил все мосты, их руины еще дымились. Нам пришлось идти то в одну сторону, то в другую, и, наконец, вечером, после 46-ти мильного путешествия мы добрались до Йорка, штат Пенсильвания.
Здесь мы уже могли дышать свободно. Но в силу того, что все железные дороги были во власти военных, мы были вынуждены, совершенно уставшие, ехать в городок Колумбия, к реке Саскуэханна. Там мы и увидели, что как на Севере, так и на Юге начал действовать режим военного положения. Вооруженный патруль решительно приказал нам остановиться.
Узнав кучера, и выяснив чем я занимаюсь, они позволили нам продолжить путь. На мосту часовой отказалось поднять шлагбаум:
— Думаю, сегодня вы не сможете перейти на ту сторону, сэр, — сказал он.
Я же ответил, что «думаю», что наверняка перейдем, но он добавил:
— У нас строгий приказ не пропускать никого, кого мы не знаем.
Вскоре он убедился, что я не являюсь вражеским шпионом, и часовые сами проводили нас через этот длиной в милю с четвертью мост. Проехав еще 70 миль, в два часа мы прибыли в Ланкастер. Отсюда до Нью-Йорка мы доехали без всяких приключений.
Хладнокровный Север поднялся. Возмущенные жители Ниагары выгнали из города всех, кто сочувствовал мятежникам. В Пенсильвании, в Нью-Йорке, в Новой Англии, я слышал только одно — хватит болтать, пора действовать, что даже если это будет стоить очень много и крови, и денег, тем не менее, все должны объединиться, чтобы раздавить эту Гигантскую Измену, которая вцепилась своими клыками в горло Республики.
Люди, похоже, были гораздо радикальнее самого Президента. Во всех общественных местах звучали грозные заявления, что, если Администрация не будут справляться, ее необходимо отменить, и установить диктатуру. О «Монументальном городе» говорили с особой горечью:
— Если национальные войска не смогут беспрепятственно пройти через Балтимор, с ним выйдет заминка и от него камня на камне не останется.
Я видел, каким серьезным и воодушевленным был Юг, но ничто не указывало на столь удивительное восстание всего народа. Все, казалось, были проникнуты духом тех официальных документов, которые появились до того, как Наполеон стал Первым Консулом и начинавшихся словами: «Во имя Французской Республики, единой и неделимой».
Стоило жить, чтобы увидеть это — несмотря на скудость финансовых средств и множественность политических точек зрения, это основную, первичную основу лояльности — непреложную решимость отстоять право большинства — единственную опору республиканской формы правления.
Грозовая туча разразилась молнией — перед нами неизбежная война. Когда она закончится? Кто может это предсказать? Революции всегда жестоки и неразборчивы в средствах, и кто когда-нибудь мог постичь логику гражданской войны?
На этом закончилось мое задание, иногда опасное и беспокойное, но, тем не менее, интересное. Оно позволило мне впоследствии взглянуть на Сецессию с точки зрения тех, кто ее благословил, осмыслить действия и высказывания повстанцев, которые в противном случае были бы для меня навек запечатанной книгой. Я также убедился в серьезности и искренности революционеров. Мое опубликованное предсказание о том, что если бы страна максимально не использовала свою энергию и ресурсы, мы бы имели войну лет на семь и оно, похоже, возбудило у
