Вовке уже за пятьдесят, а может, и все шестьдесят, и он почти всегда «под мухой», но чем еще занимается в рабочее время, – не совсем понятно. Клавдия Ивановна говорит, что Вовка делает фуражки, но потом вдруг оказалось, что он шофер; правда, по ошибке отобрали права, и теперь надо пересдавать. Иногда я его вижу возле мебельного.
Когда я уезжал в Магадан, то оставил Вовке на хранение полный чемодан с книгами. В компании с Гофманом и Достоевским я доверил ему Грина и Шервуда Андерсона. А когда вернулся, то в компании с методическими пособиями в помощь поступающим в ПТУ оказались потрепанные путеводители по Ленинграду и его окрестностям. Но по весу чемодан даже потяжелел.
Недавно наш райвоенкомат обратился к Вовке с просьбой: съездить на Псковщину и прочитать там пионерам лекцию о Великой Отечественной войне. Сначала все шло как по маслу. Вовка прочитал лекцию, а потом поехали на Братскую могилу. И вдруг на гранитной плите Вовка увидел свою фамилию – Поздняченко. Да, это он! И инициалы те же – В. Г. И Вовка даже не удивился, но все-таки об этом сообщил. Ошибку, конечно, исправили, и в честь Владимира Гавриловича устроили торжественное собрание.
И это, по-моему, правильно. Ведь сколько еще у нас не раскрыто безымянных героев!
Однажды, правда, Вовка проговорился, что во время войны Клавдия Ивановна была у них в лагере поварихой. И они там друг друга полюбили. Но Вовка, наверно, все перепутал. Просто его в лагерь забросили – во вражеский, – когда он был разведчиком. А полюбили они друг друга в партизанском отряде.
У Вовки даже есть фотография, – я сам видел, – где он еще совсем молодой и в тельняшке, а на груди – орден Суворова и боевая медаль «За отвагу». Такими вещами не шутят.
Как-то смотрим с ним хоккей, и вдруг на площадке пауза – вратарю захотелось пить. Вовка говорит не «вратарь», а «влатарь». И тут он вдруг так рассердился, что даже выругался матом. Оказывается, вспомнил войну: ведь он еще был и пулеметчиком. Один раз сидит на горе, а внизу немцы. И он их – дэ-дэ-дэ-дэ-дэ!!! И всех убил. Сразу тридцать штук! Нет, не тридцать – Вовка почесал затылок, – а шестьдесят! И ему должны были дать «Героя», но почему-то не дали. А рассердился Вовка справедливо – ему тогда тоже предлагали попить: Вовка строчит, а ему протягивают фляжку. Но он сначала всех фрицев укокошил, а уже только потом выпил.
Вовка ставит бадью на конфорку и, покачиваясь, зажигает газ.
Сегодня у Клавдии Ивановны аванс, и теперь на целую неделю она переложила на Вовку обязанности «стряпчего». В бадье, которую Вовка еле подтащил к конфорке, варится похлебка сразу на троих: на хозяина, на хозяйку, а также на собаку, которая живет с ними в одной комнате и мешает мне думать. Она весь день сидит на подоконнике и смотрит на Невский проспект. А при появлении другой собаки, или кошки, или лошади поднимает лай. И еще она лает на бригадмильцев.
Из костей, которые Клавдия Ивановна тащит из столовой, получается пахучий навар, и его запах обволакивает всю квартиру. Но если я его преодолею и, подойдя к Вовке вплотную, спрошу про два рубля, то Вовка сделает вид, что ничего про них не знает. Ведь одалживал-то не он, а Клавдия Ивановна. И Вовка будет на меня смотреть и добродушно улыбаться.
Но я все равно у него спрашиваю. Я говорю:
– Володь, а, Володь… Клавдия Ивановна должна мне два рубля… Сегодня обещала отдать…
Вовка мне предлагает:
– А ты, Толик, пойди, спроси у нее сам, она дома…
Вовка остается на кухне, а я иду стучаться к Клавдии Ивановне. Но мне никто не открывает.
Тогда я дергаю ручку, и к запаху костей добавляется еще целый букет. На всю ивановскую шпарит художественная самодеятельность: по телевизору пляшут, а по радио поют. К участникам художественной самодеятельности присоединяется и собака. А на кровати, прямо на матрасе, лежит пьяная Клавдия Ивановна.
Через несколько дней, когда станет ясно, что денег уже нет (только вчера еще были!), Клавдия Ивановна начнет стряпать сама, и теперь до получки, которая будет через две недели, мне уже ничего не добиться.
А сейчас Клавдия Ивановна храпит, и у нее видны панталоны.
Приемный пункт стеклотары
1
У меня скопилось одиннадцать бутылок, и я их решил сдать. Восемь – из-под лимонада и пива – по двенадцать копеек, и три чекушки – по девять.
Если ни одну из бутылок не забракуют, то на вырученную сумму я куплю: двести грамм любительской колбасы, сто грамм сливочного масла и за двадцать две копейки батон. Еще останется семь копеек – на метро или на троллейбус. И еще три или две – на газированную воду: если на троллейбус, то даже на с сиропом, ну а если на метро, тогда только на простую, но зато два стакана.
…Я сворачиваю в подворотню и занимаю очередь. Колодец двора усеян пустыми ящиками, и на асфальте, вперемежку с теми, кому не хватило места на ящиках, стоят с бутылками сетки, а также кошелки, корзины, саквояжи, сумки, портфели, баулы…
Несколько человек пришли даже с колясками.
К раскрытому в стене люку время от времени подвозит тележку уже немолодая карлица в переднике поверх рабочего халата. Из мешков тоже торчат бутылки, и карлица, стаскивая их с тележки, подволакивает к транспортеру. Как будто вязанки дров «мужичок с ноготок». Мешки уползают в темноту и внизу смешиваются с пьяными голосами грузчиков.
На сдвинутой таре – компания ветеранов. Тот, что держит речь, с седой шевелюрой и в немного разорванном пиджаке; в чахлой авоське сиротливо ютятся четыре бутылки.
Зато у соседа – ломится саквояж, а по бокам – войлочные тапочки; уперся щетиной подбородка в сплетенные над набалдашником палки узловатые пальцы. Трое остальных, расположившись полукругом, слушают с задумчивыми улыбками. Лица всех пятерых светятся краснотой с отливом синевы. Сразу видно, что встретились товарищи по оружию.
– …он стреляет, а я… это самое… на него с ветки… с ножом… понял, нет?.. – увлеченно жестикулируя, продолжает тот, что в разорванном пиджаке, – а ножик… это самое… вот такой… – и, показывая его размер, дрожит заскорузлыми ладонями.
Из ведущего в подвал лестничного проема выходят двое, и двое других, уже на лестнице, схватив кошелки, бросаются вперед. Очередь приходит в движение, и народ перемещается к цели еще на несколько ступеней.
На подступах ко входу, чтобы не лезли без очереди, стоит худощавая женщина и зорко следит за порядком. Вроде диспетчера. Ее бутылки где-то в хвосте, а обязанности диспетчера женщина исполняет по доброй воле.
Между рядами возникает старушка и обращается ко всем за помощью. Она самая последняя, и у нее всего одна бутылка. И еще у нее несчастье: в бутылку провалилась пробка, и теперь, чтобы ее оттуда вытащить, требуется мужская сила.
И сразу же находятся добрые люди, которые вызываются старушке помочь, и в ход идут веревки, тесемки, проволочки – кто чем богат… Наконец, одному из виртуозов удается пробку выудить, и он ее всем торжественно показывает. Потом вручает старушке, и старушка, очень довольная, радостно сияет.
Выходят еще двое и сообщают последние новости: наверно, скоро приедет машина и начнется перегрузка. А прием на время прекратится. И все как-то напряженно замолкают.
Вплотную к ступеням протискивается пьяный и пытается пролезть дальше. Худощавая женщина хватает его за шиворот и несколько раз встряхивает. От сотрясения из пьяного выскакивает пустая бутылка и летит на асфальт. Но очередь даже не реагирует: все встревожены сообщением о перегрузке. Пьяный с независимым видом раскачивается и смотрит на осколки.
Человек десять, те, что ближе всех ко входу, в порыве отчаянья пускаются на хитрость и, напирая друг на друга, обрушиваются по ступеням вниз. Главное – это войти. Если должна приехать машина, то приемщица обычно предупреждает: «Принимаю только тех, кто в подвале!» А иногда и не предупреждает: все зависит от ее настроения.
Но на этот раз номер не проходит, и приемщица, раскусив маневр, наносит ответный удар. Прием тут же прекращается, и слухи о перегрузке подтверждаются.
Те, что в подвале (а там уже вместе с «десантниками» человек двадцать пять), нехотя и как бы не веря в случившееся, вылезают наверх и, сохраняя порядок очереди, продолжают напряженно молчать. Все еще на что-то надеются.
– Ну, народ… – роняет кто-то из тех, кто был в подвале еще до штурма, и, выражая общее мнение, выругавшись матом, сплевывает.
Минут через двадцать во двор въезжает грузовик и разворачивается кузовом к люку. Из люка слышатся голоса, и из подвала появляются два грузчика. Грузчики залезают в кузов и садятся на борт. Шофер вылезает из кабины и куда-то уходит. Никто ничего не знает.
Я смотрю на часы. Уже без четверти семь. Остается какой-то час. Но когда начнется перегрузка – неизвестно. И тем более – когда она закончится.
Выскочив из подворотни, я пересекаю Невский и ныряю в проходной на Гончарную.
2
Очередь на Лиговке, пожалуй, чуть-чуть короче. И уже не подвал, а ларек. Каждый пункт стеклотары имеет свое лицо.
