Прежде чем успели опомниться воевода и казначей, подошел к ним старец вплотную, вырвал у них властно из рук изменничью грамоту и у себя на груди под рясу спрятал. Потом к двери шагнул и громко кликнул послушников; целая толпа их в казначейскую горницу тотчас ввалилась.
— Бегите за отцом архимандритом, за князем-воеводой, — наказал им поспешно отец Гурий. — Чтобы, не медля, сюда шли! Скажите, беда приключилась.
Двое послушников бегом бросились из дверей, остальные в горнице остались. Старец, вперив грозный взор в преступников, преграждал им путь к выходу. Но они о бегстве и не помышляли. Алексей Голохвастов сидел на лавке, понуря голову; багровые жилы вздулись на его челе, вниз были опущены хмурые очи. Стыд терзал младшего воеводу, и ждал он покорно всенародного позора, суда и справедливой кары. Отец Иосиф Девочкин онемел от ужаса, весь трясся, как былинка под ветром, и закрывался от людских глаз теплым мехом. Изредка глухо и жалобно стонал он и бормотал что-то несвязное, сбивчивое. Послушники у дверей боязливо перешептывались и поглядывали, дивясь, на доброго старца Гурия, что в такой необычный гнев впал сегодня. Запыхавшись, вошли, наконец, в келью казначея отец Иоасаф и князь Долгорукий. Не дал им старец Гурий слова вымолвить, вон выслал послушников и протянул архимандриту изменничью грамоту.
— Прочти, отче, с князем-воеводою. Измену я накрыл.
Изумлением и гневом засверкали очи князя Григория Борисовича, глубокая скорбь темным облаком покрыла кроткое лицо игумена. Не нашлись они сперва, что и сказать.
— Сейчас хотел воевода Голохвастов ту грамоту тоже подписать, — молвил, негодуя, старец Гурий.
Алексей Дмитрич все сидел на лавке неподвижно — даже и головы не поднял.
— Ты ли это, товарищ мой ратный?! — с гневом и горестью воскликнул князь. — Ты ли это, с нами святой крест целовавший не отдавать обители?!
Отец архимандрит молча подошел к лежавшему казначею, открыл лицо ему и в глаза глянул. Мутны и воспалены были очи больного, дикий бред срывался с запекшихся губ его.
— Ляхи! Ляхи! — бормотал отец казначей. — Костры горят, решетка железная калится. Жгут, режут мое тело грешное! Ой, спасите!
— Без памяти он, — сказал архимандрит, отходя от лавки. — Может, Господь и совсем разум у него отнял; раньше нас покарал за грех его великий!
Муки совести, ужас и новый приступ жестокой горячки вконец обессилили, вконец подавили дух и тело отца казначея. Подошел к нему старец Гурий, осмотрел, головой покачал и перекрестился.
— Не дожить ему до утра! Наказал Бог изменника! Поднялся тут с лавки воевода Алексей Голохвастов, встал смело перед архимандритом и князем и вымолвил твердым голосом:
— Вижу вину мою, каюсь! Открылись ныне глаза мои, понял я искушение духа лукавого. Не о милости прошу, не о прощении — делайте со мной, что хотите! Предайте пыткам, казни позорной — все перетерплю! Готов я теперь стоять за обитель святую. Верю в помощь Божию и святого Сергия. Въявь они ныне чудо сотворили: открыли наш замысел черный! Отрекаюсь от него и от сообщника своего, Богом наказанного! В вашей воле я теперь — казните ли, помилуете ли.
Молчал князь Долгорукий, сурово сдвинув густые брови.
Отец Иоасаф зорко вглядывался в лицо младшего воеводы: правдиво смотрели очи Алексея Голохвастова, правдой звучал его твердый, громкий голос. Ласково ему руку на плечо положил отец архимандрит.
— Вижу, чадо мое, твое раскаяние искреннее. Но победи и гордость свою непокорную, не ради нас, а ради того дела святого, которому крест мы целовали. Пади в ноги, как виновный передо мной, игуменом обительским, перед князем, главным воеводой царским.
Не сразу смирилось буйное, мятежное сердце Алексея Голохвастова; сам с собой боролся он, темные тени пробегали по лицу его. Наконец, совесть победила.
— Винюсь! Простите меня, грешного! — воскликнул он и упал архимандриту и князю в ноги. — Винюсь!
Смягчился князь, поднял ратного товарища с земли; архимандрит благословил кающегося.
— Дайте мне вину искупить, — взмолился им Алексей Голохвастов, видя их сердечную доброту. — Должник я вечный перед святым Сергием, хочу крепко послужить Чудотворцу. Не пожалею ни крови, ни жизни моей!
— Ладно, воевода. Отныне будешь ты всегда передовую дружину вести в бою и в вылазке. Удали-то тебе, я знаю, не занимать. Обнимемся, товарищ ратный!
Со слезами радости глядел архимандрит на примирившихся воевод, да и очи обительских вождей тоже слезами увлажнились. Чуяли все, что спасена грешная, заблудшая душа, что избег человек лукавого искушения. Отец Гурий снова в свой угол отошел и шептал там про себя благодарственное моление.
— Ну, что было — быльем поросло, — весело крикнул князь Долгорукий. — Идем, воевода, на стены — поглядим, не затевают ли ляхи какого лукавства нового. Нет им покоя, нечестивцам!
Дружно вышли воеводы из кельи. Архимандрит взглянул на хрипевшего и бившегося отца Иосифа и подозвал старца Гурия.
— Облегчи страдальцу час последний. Не покидай его одного в недуге тяжком. Все же в нем душа человеческая теплится. Я тут неподалеку буду, дошли за мной, коли кончаться станет. Помилуй его, Господи!
И добрый архимандрит оставил горницу, где боролась с лютой смертью полупотухшая человеческая жизнь.
Сел отец Гурий поближе к умирающему, освежил ему пылающую голову студеной водой. "И за что погиб человек? — думал печально добрый старец. — Слаба душа смертного, стережет ее отовсюду с соблазнами и искушениями лукавый враг. И не увидишь, как вползет он змеей ядовитой в сердце, к греху потянет". Отрывистее становилось дыхание отца Иосифа, чаще метался он на своем ложе. Видно было опытному оку старца Гурия, сведущего в лечении болей телесных, что давно уже подтачивал тайный, злой недуг силы казначея и напал теперь на его слабое тело, как на верную добычу. "А мне-то и невдомек было, — сокрушался старец. — Может, словом кротким да разумным обратил бы я его на путь правый!"
Дико вскрикнул больной, приподнялся на скамье.
— Ляхи! Ляхи! Взяли обитель! Не мучьте меня, не палите огнем мое тело старое. Половину казны обительской отдам. Сдержу слово! Пощадите! Ох, тащат меня на пытку. Спаси, святой Сергий! Не слышит меня угодник Божий! Грешник я, грешник великий!
Как ни успокаивал старец Гурий больного, ничто не помогало. Вопли сменялись стонами, напали на казначея жестокие корчи. Увидал старый инок, что близка смерть, — послал за архимандритом.
Когда бледный, усталый отец Гурий уже вечером вошел в свою малую келью — подивились на него и молодцы, и Грунюшка, и раненый Ананий. Молча сел он на лавку, и не дерзнул никто прервать его глубокого, печального раздумья. В келье только что живая беседа шла, раздавался веселый смех беззаботного Суеты — а теперь смолкли все, притихли.
— Ох, тяжко грешной душе с телом расставаться! Чует она правый суд Божий, дрожит и страшится, за бренный прах крепко держится! А праведная душа с радостью покидает оболочку земную и стремится к небесному блаженству.
— Отец Гурий, — осмелился прервать старца скорый на язык Тимофей Суета. — Правда ли, что здесь про отца казначея говорили: будто он…
Не дал старец Суете кончить речи:
— Преставился отец Иосиф, и теперь душа его в руках Божиих. Там воздастся ей суд правый!
Замолк Суета, и никто уже не тревожил глубокого, печального раздумья старца.
Болезнь лютая
Укротила студеная зима бранный пыл ляшских полчищ. Месяца два не случалось крупных боев; разве только нападут где-нибудь в лесу на обительских дровосеков, и обагрит кровь белые сугробы снега в глухой чаще. Полки Лисовского да Сапеги сидели себе в своих укрепленных станах, где всего вдоволь запасли грабежом да насилием.
То у одного, то у другого вождя шли веселые пиры разливанные; тысячи костров освещали и грели многолюдный стан и днем, и ночью.
Не то в обители было: стряслась в ее стенах великая беда. Под конец января, когда разом прекратились трескучие морозы и настала сырая гнилая оттепель, появилась в обители лютая болезнь, и не было от той болезни ни помощи, ни спасения. Долго помнили все тот день черный, когда открылась в обители грозная напасть.
Сырым зимним утром прибежала в слезах к отцу Гурию Грунюшка и прямо ему в ноги бросилась. Сквозь рыдания еле разобрал старец ее речь.
— Помоги, ради Господа, отче! Матушка моя, старушка, пластом лежит — занемогла. Вспухла она вся, тело пятнами пошло. Ни слова молвить не может. Дай ей снадобья какого целебного! Помирает матушка совсем!
Не только отец Гурий, а и все молодцы всполошились, видя горе голубоокой Грунюшки; как сестра, полюбилась она им всем, не щадя себя, выхаживала она раненых. Все мигом идти собрались, даже Ананий, хоть он еще совсем недавно на ноги встал и бродил-то еле-еле, опираясь на высокий костыль. Но отец Гурий никого не взял: какая-де от вас подмога? Я и один справлюсь. Захватил он трав лекарственных.
