— Дело шляхтич говорит! Идем в Тушино, к гетману Рожинскому! — кричали польские дружинники.
— Вот это вождь! Не чета нашим: печется о войске!
— Vivat гетман Рожинский! — загремело по всему стану.
Вдруг отовсюду посыпались проклятия, угрозы, засверкали вынутые из ножен сабли: толпа увидела пана Лисовского с его гусарами. Нахлынули на него мятежники.
— Убить кровопийцу! Из-за него наши погибли!
— В сабли его! На куски рассечем!
— Ударим на них. Бей грабителя!
Раздались выстрелы, пули засвистали над головами гусар, сотни озлобленных панов и шляхтичей напирали на отряд полковника.
Лисовского смутить было нелегко; выхватил он саблю, своим наездникам головой кивнул — и стали они тесными рядами, выставив острые копья вперед. Еще немного — и началось бы кровавое побоище. Но тут выехал между гусарами и бешеной толпой гетман Сапега со своими ротмистрами. При виде его поутихли мятежники: все любили доброго и щедрого гетмана, и никто не хотел на него идти.
— Убейте меня, панове! — провозгласил он, печально покачивая головой. — Истерзайте меня на клочья, прежде чем увижу, что дети великой Польши подняли меч друг на друга! Обрадуйте врагов схваткой братоубийственной, оставьте ненаказанными стрельцов жестоких, что обагрили руки в крови нашей! Покиньте добычу богатую, что сулят нам стены твердыни монашеской! Бросьте вождей ваших, знамена ваши! Но — повторяю, панове — прежде убейте меня, чтобы не видел я всего этого!
Дальше и дальше ехал гетман, окликая панов и шляхтичей по имени, уговаривая их, награду суля. И полковник Лисовский, видя, что плохо дело, тоже на уступки пошел.
— Предлагаю вам мир, товарищи! — крикнул он. — Для обиженных найдется у меня по хорошей горсти червонцев. А кроме того, зову всех на пир веселый в стан свой. Меду и вина будет вдоволь. Мир, товарищи!
Погас гнев горячих, легкомысленных шляхтичей, вложили они сабли — и скоро пошла уже у них с гусарами веселая, мирная беседа в ожидании хорошей попойки.
— Это научит вас осторожности, пан полковник, — говорил Сапега Лисовскому, входя с ним и ротмистрами в шатер, где готовилось пиршество. — С нашей шляхтой нельзя шутить. Дело было серьезное!
— Я смял бы их мигом! — презрительно отозвался Лисовский. — Но предпочел поберечь своих гусар. Ну, за кубки!
Блюда с дымящимся мясом, бочонки с вином, медом и пивом наполняли уже весь длинный стол, который едва помещался в просторном шатре полковника. Не заставляя себя долго просить, гости расселись по скамьям. После первого кругового кубка гетман Сапега поднялся и, покрывая могучим голосом шумные разговоры гостей, объявил:
— Товарищи, царь Димитрий и гетман Рожинский прислали к нам из Тушина гонца. Выслушаем его, пока еще крепкие вина пана полковника не отуманили нам головы. Сообща обсудим, что ответить гетману.
После безмолвного согласия гостей сапегинский хорунжий ввел в шатер тушинского гонца. То был мелкий шляхтич, служивший в хоругви гетмана Рожинского — друга и приспешника второго самозванца.
— От царя и гетмана, — сказал он, с низким поклоном вручая Сапеге письмо с восковой большой печатью. Среди общего безмолвия гетман быстро пробежал тушинское послание и недовольно нахмурился.
— Все упреки! — насмешливо сказал он. — В Тушине дивятся, что мы пятый месяц стоим у стен монастыря и до сих пор не добрались еще до казны его. Делают нам советы, просят выслать к Москве легкие конные отряды, чтобы тревожить полки Шуйского. Все старое! Ничего путного не выдумали.
— Посоветуйте и вы, пан гетман, Димитрию и Рожинскому — пусть они придут со своими полками постоять перед монастырем, — крикнул насмешливо Лисовский.
Со всех концов стола посыпались нескромные шутки и остроты насчет самозванца, Рожинского, красавицы Марины, пана Мнишека, отца ее.
Гетман велел гонцу тушинскому удалиться.
— Итак, панове, несмотря на все неудачи, мы все же не уйдем от этих упрямых монахов?! Отступить — позорно!
— Остаемся! Остаемся! — закричали паны.
— Vivat гетман Сапега!
— На погибель монахам!
— За добычу!
Тосты, восклицания гнева и радости смешались в бурю криков. Заходили полные кубки и бокалы, зазвучали разгульные песни. Пир становился все веселее.
Сапега, обмениваясь со своим соседом Лисовским приятельскими шутками и чокаясь полным бокалом, почувствовал, что кто-то тихо, но настойчиво потянул полу его пунцового, шитого золотом кунтуша.
— Пан гетман, — униженно кланяясь, шепнул ему рыжий литвин Мартьяш, — вспомните наш уговор!
— А, это ты? — гетман нахмурился. — Какой уговор? Да, помню. Ты хотел пробраться в монастырь. Где же ты пропадал все это время?
— Ясновельможный пан гетман не звал меня к себе, — с притворной скромностью ответил хитрый литвин.
— Так ты все же хочешь провести монахов?
— Хочу, пан гетман! Ваша ясновельможность повторит, конечно, свои прежние посулы? — шепнул Мартьяш.
— Сотня червонцев, если возьмем монастырь.
— И от меня — другая! — прибавил Лисовский.
— Хорошо, — сказал литвин. — Дней через пять или шесть я подам о себе весточку. Постараюсь поработать над монастырскими пушками, чтобы они не досаждали вашим ясновельможностям.
— Желаю тебе не попробовать монастырского топора! — пошутил охмелевший пан полковник.
Мартьяш молча поклонился Сапеге и Лисовскому и вышел из шумного, светлого шатра. Около полковничьей ставки его ждал Оська Селевин.
— Пойду сегодня ночью, — сказал ему литвин.
— Путь тебе дороженька, — отозвался Оська. — На расставанье-то нехудо горло медом промочить. Идем.
Проходя мимо ярко пылающих костров, около которых бражничали польские наездники, приятели услыхали в одном месте громкий говор и смех неистовый. Любопытный Оська побежал взглянуть что делается?
— Глянь-ка, что за чудище! Вот богатырь-то! — позвал он Мартьяша, кивая на тесный кружок гусар, где шла какая-то потеха.
Среди ликующих, хмельных ляхов стоял огромного роста воин с угрюмым, неподвижным лицом. Он показывал им свою силу и дивил ею беззаботных рубак. Одной рукой поднимал неведомый пан латника в полном доспехе, другою держал на весу большую осадную пищаль вместе с ее медным станком.
Похвалы сыпались на него со всех сторон, но угрюмый черноволосый пан не отвечал ни слова. Кончив потеху, он на перекрестные вопросы только покачал головой и показал рукой на свой рот: силач был нем.
— Экой молодец! — крикнул Оська, оборачиваясь к Мартьяшу, и вдруг, удивляясь, даже руками развел: исчез, сгинул куда-то рыжий литвин.
Никто не заметил, как побледнел Мартьяш, увидевши немого пана, как отскочил и скрылся меж шатрами.
Мартьяш
Прошло недели две со дня казни литовских пленников. Не прекращалась в обители лютая болезнь: сам атаман Сухан Останков занемог, и не помогло ему лечение обительских старцев. Похоронили монастырцы воина и добром помянули: обновил он в обители запас пушечного зелья и снарядов и дух поднял в ее защитниках.
Февральская мокрая непогода стояла на дворе; хмуро глядели монастырские строения, уныло гудели колокола, безмолвно чернели на башнях и стенах жерла пушек. Вдали огромное черное облако от дыма тысячи костров обозначало вражий стан. Изредка по полю скакал, разминая застоявшегося коня, одинокий лях. Не обращали на него внимания обительские стражи, да и всадник случайный не опасался их, привыкли уже противники друг к другу, наскучили.
Тоскливо было кругом в ненастную, дождливую пору; тоскливо было и на душе у молодцов обительских. Собрались они наверху башни Водяной, сели у зубцов рядком и перебрасывались отрывистыми словечками. Тимофей Суета, что без дела сидеть не любил, позевывая, наколачивал на длинное, тяжелое древко острый железный наконечник. Ананий Селевин совсем оправился, даже румянец слабый виднелся порой на его лице. Тененев да Павлов сидели скучные, молчаливые.
— Много ли сегодня покойников-то? — спросил Ананий.
— Полета будет, — ответил Суета: беспокойный молодец всегда про все знал, все проведать успевал.
— Старца Гурия утром на кладбище-то под руки послушники вели: очень уморился. И потом все время не мог на ногах стоять без подмоги. И жалостно же глядеть, братцы, как богомольцы убиваются. У кого сына в могилку несут, у кого отца, у кого жену да детей вместе. Из-за плача да стонов клирного пения не слышно.
— Тяжкие времена! — молвил Ананий, вздыхая.
— Из людей-то Останкова никак всего десятеро в живых осталось, — продолжал Суета. — С московского-то вольного житья да попали в неволю такую. Мы на что привыкли, и то порою душа мутится. Эх, бой, что ли, затеяли бы поскорей воеводы! Этак, за стенами сидючи, мохом обрастешь.
— Неужели же веселее тебе кровь людскую лить? — остановил говорливого Суету Селевин. — Слава Богу, что еще ляхи смирно сидят. Должно, и они приуныли: чай, тоже не по сердцу им в шатрах мокнуть.
