В тот же миг, что за конвоиром закрылась дверь, и мы остались одни, Маруто рванулся к окну, выдернул из гнезда шпингалет, распахнул створки, после чего отпрыгнул назад, к Фомину, по пути умышленно разлив чернильницу, и с силой толкнул Гурия в спину по направлению к окну, да так, что тот с трудом удержался на ногах.
– Прыгай! – яростно приказал ему Маруто. Надо отметить, что Фомин гораздо быстрее,
чем я, разобрался, что здесь происходит. Стрельнув в мою сторону налитым кровью бешеным глазом, он в один прыжок взметнул свое крупное мускулистое тело на широкий мраморный подоконник и, словно тяжелая птица, упал за окно.
Тут же Маруто подскочил к окну, захлопнул створки, в мгновение ока вдел в пазы шпингалет, затем поднял сбитый Фоминым в прыжке стул и метнул его в окно. Раздался звон разбитого стекла, грохот падающего за окно стула и крик Маруто:
– На помощь! Сюда! Побег!
В ужасе замерев, я отстраненно, каким-то краем сознания наблюдал, как распахнулась дверь, в кабинет вбежали люди; все они подбегали к окну, выглядывали вниз, после чего одни побежали по коридору, грохоча сапогами, другие остались в кабинете. Постепенно небольшая комнатка наполнилась народом, все гудели, обсуждая побег, и этот гул стал для меня невыносимым. Я зажал уши, закрыл глаза и упал в кресло, ожидая, когда этот невыносимый гул смолкнет.
Сколько времени прошло, я не знал. Вдруг стало тихо, эта гулкая тишина кабинета нарушалась только звуками улицы, доносившимися сквозь разбитое окно. Подняв глаза, я обнаружил, что кабинет пуст, ушли все, даже Маруто куда-то делся. Только одна фигура стояла передо мной, и от присутствия этого человека тяжелая тоска поползла по моему и без того истомленному сердцу.
Увидев, что я поднял голову, Сила Емельяно-вич Барков – а это был он, – сделал по направлению ко мне крошечный шажок и негромко сказал (но в голосе его слышалась нечеловеческая сила, не подчиниться которой было невозможно):
– Будьте любезны, господин следователь, покажите, что у вас в карманах.
Я оцепенел от ужаса.
Мне вдруг представилось, что Барков, найдя в моем кармане изъятые у подозреваемого часы, все поймет в ту же секунду и велит взять меня под стражу, как убийцу, должностного преступника и подстрекателя к побегу. Скованный этим ужасом, я даже не пошевелился, и Барков, ничего не сказавши, тем не менее так грозно на меня глянул, что я оцепенел еще более того.
Взгляд его небольших бесцветных глаз парализовал меня настолько, что я не мог даже думать о возможных оправданиях. Мысли полностью ушли из моей головы, и все чувства уступили место леденящему страху перед разоблачением.
Неизвестно, сколько бы мы так молчали, он – в ожидании ответа, а я – в ступоре от ужаса, если бы за спиной Силы Емельяновича не открылась дверь. Мне уже было все равно, усугубить мое и без того печальное положение уже ничто, кажется, не могло, но появившаяся в дверях фигура
Залевского все же добавила еще одну каплю в чашу моих терзаний.
Сила Емельянович даже не обернулся посмотреть, кто же это прерывает нашу конфиденцию. Залевский, открыв дверь, оценил глазами поле боя и остановил на мне свой тяжелый взгляд.
– Что здесь происходит? – наконец проскрипел он.
Барков, не оборачиваясь, негромко ответил ему:
– Совершен побег из-под стражи, господин прокурор. В присутствии господина следователя был побег, и я прошу показать, что у него в карманах.
После паузы Залевский без выражения заметил:
– Но вы не можете обыскивать судейского чиновника.
– Так точно, не могу силой, господин прокурор, – подтвердил Барков спокойно. – Лишь прошу о том нижайше.
Странный это был диалог, который Барков вел с Залевским, не оборачиваясь. Оба они, обращаясь друг к другу, смотрели при этом на меня, я же словно кролик, загипнотизированный удавом, лишь жалобно переводил глаза с одного на второго, не возражая и не вмешиваясь в их беседу.
– Оставьте нас, господин Барков, – неожиданно предложил Залевский своим скрипучим голосом.
Я замер, не зная, радоваться этому или огорчаться. Почему-то Залевский представлялся мне не столь угрожающим, сколько старый сыщик Барков; пообщавшись с Силой Емельянычем, хоть и немного, но все же достаточно, я не мог не понимать, какой он тонкий психолог и умелый полицейский. Да он меня насквозь видит, и знает, что у меня в кармане украденное вещественное доказательство... Я для него даже не Гурий Фомин, со мной он справится одной левой, просто глянет своими проникновенными глазами, задаст пару незначащих вопросов, и все – я спекся. Боже! Я только сейчас вспомнил странное предостережение, данное мне Барковым при подъезде к полицейскому Управлению: «Будьте осторожны, господин следователь, – сказал он мне, – будьте осторожны». И напомнил про Сциллу и Харибду... Что это было? Неужели он уже тогда знал про часы? И... про что еще?
– Я жду, – напомнил стоящий в дверях Залев-ский.
Барков нехотя оторвал от меня взгляд.
– Что ж, – неопределенно сказал он вполголоса, повернулся на каблуках и вышел. Залевский посторонился, пропуская его, с таким видом, будто Барков стоит у него на мозоли, и он, Залевский, ждет не дождется, пока тот с мозоли сойдет.
Барков покинул кабинет, и Залевский прошел внутрь, тщательно закрыв за собою дверь. Я поднялся и непроизвольно вытянулся во фрунт при его приближении. Залевский не предложил мне сесть. Но и сам тоже не уселся в кресло, а остался стоять посреди кабинета, прямой и недовольный. На меня он не смотрел, молчал и слегка жевал губами, очевидно, подбирая слова. Подобрав и обратившись ко мне, мой начальник избегал моих глаз и никак ко мне не обращался.
– Что здесь произошло? – наконец спросил он.
– Я прибыл для допроса задержанного фигуранта, – доложил я по-военному, лихорадочно соображая, как преподнести случившееся начальнику таким образом, чтобы меня не выгнали со службы сразу, сию же минуту, а дали время исправить положение. – Когда мы с Маруто-Сокольским производили его допрос, задержанный ударил стулом в стекло, разбил окно и выпрыгнул.
– Что делал здесь Маруто-Сокольский? – поинтересовался прокурор. На самом деле в голосе его не было никакой заинтересованности; по обыкновению, он общался со мной словно через силу, выдавливая из себя слова.
– Он прибыл... прибыл сообщить мне важные сведения, – ляпнул я, не подумав, что за сведения мог я желать получить от коллеги, которому не поручено было следствие по этому делу.
Сейчас последует закономерный вопрос – какие сведения? Однако же я обманулся в своих опасениях. Залевский этого не спросил.
– Почему Барков желал знать, что у вас в карманах? – вместо ожидаемого вопроса я вдруг услышал от Залевского этот, еще более опасный для меня вопрос. Что отвечать ему?
– Откуда же я могу знать? – довольно правдоподобно (как мне казалось) изобразил я удивление.
– Покажите, – сказал Залевский.
Я молчал в растерянности. Залевский по-прежнему на меня не смотрел, глаза его были направлены в сторону. Он ждал. Полагаю, что мне ничего не стоило выложить на стол все, кроме злополучных часов; вряд ли господин окружной прокурор станет самолично шарить по карманам судебного следователя. Но, в конце концов, чем угрожает мне обнаружение в моем кармане моих же собственных часов? Голословным утверждением полиции, что эти часы были изъяты у задержанного по подозрению в убийстве? Ложь, скажу я, факт принадлежности мне этих часов легко доказать. И я, не колеблясь более, достал из кармана нортоновский хронометр с гравировкой моего имени.
* * *
Из обширного опыта в среде преступников я пришел к заключению, что существует особый преступный класс, отличающийся от других классов людей своими физическими и психическими особенностями. Преступность лиц этого класса, будучи в родственной связи с другими душевными расстройствами: эпилепсией, дипсоманией (запой), сумасшествием и т. п., неисправима. Лица этого преступного класса принадлежат к низшему человеческому типу. Прирожденное влечение ко злу, поджоги, бродяжество, кражи, ранняя склонность ко всевозможному развращению – вот что составляет итог их нравственного существования.
Томсон, врач Пертской тюрьмы. Из статьи «Наследственная природа преступления», Journal of Mental Science, 1870 год
Сентября 19 дня, 1879 года
Эти строки я пишу в своем временном убежище, надеясь, что здесь не придет в голову искать меня злоумышленникам, которые вознамерились во что бы то ни стало погубить меня, из непонятных мне пока целей.
В убежище я нахожусь не так долго, но сколько еще продлится мое добровольное заточение, одному Богу известно. За узким закопченным окошком льет как из ведра осенний дождь, погода испортилась. Но и к лучшему: не так обидно мне сидеть тут взаперти, когда снаружи холодно и сыро, и гнилые мокрые листья расползаются под ногами в слякоти, как тлен...
