А здесь, хоть и мрачны шершавые стены, и сводчатый потолок давит мне на голову, и тяжелый запах не каждому под силу вынести, я все же чувствую себя в относительной безопасности. Никто, кроме лица, давшего мне убежище, не осведомлен о месте моего нахождения; не знаю, сколько мне удастся еще продержаться, но надеюсь, что отпущенного мне времени хватит на то, чтобы дознаться истины.
Как я оказался здесь, в прозекторском помещении больницы у лавры? Но все по порядку.
После того, как я предъявил начальнику содержимое своих карманов, господин Залевский, казалось, потерял ко мне и тот небольшой интерес, который был им обнаружен по прибытии в Управление сыскной полиции. Часы с гравировкой моего имени не вызвали к себе никакого внимания с его стороны; проверив остальные незначительные мелочи, он всего лишь скептически хмыкнул, когда я обнаружил перед ним внутренности своего бумажника. Возможно, он рассчитывал найти у меня в бумажнике щедрое вознаграждение, полученное за содействие побегу заключенного?
Впрочем, то, о чем он думал, рассматривая мои личные вещи, навсегда останется для меня тайной; делал он это с непроницаемым лицом. Должен, однако, заметить в скобках, что другого лица я у За-левского никогда не видел. По крайней мере, обращенного ко мне. Никаких чувств, никаких эмоций не отражал его высокий лоб и пустые, равнодушные глаза.
Но даже взгляда этих равнодушных глаз я не был удостоен, когда Залевский, отвлекшись от изучения нехитрого моего имущества, объявил мне бесстрастным голосом о том, что отстраняет меня от расследования вплоть до особого распоряжения, иными словами – до окончания проверки моих действий.
– Дальнейшее расследование я поручаю... – он на мгновение задумался, но тут же продолжил, – господину Плевичу. Передайте ему все материалы, как можно скорее. Вас же отправляю под домашний арест. Избавьте от необходимости сопровождать вас приставу.
Не дожидаясь моего ответа, он выпрямился еще больше, став похожим на вбитую на огороде жердь для пугала, и вышел из комнаты, оставив меня – разбитого, уничтоженного, никчемного. Должностного преступника, состоящего под домашним арестом до конца служебной проверки. А там, если я буду безропотно ожидать своей участи, – кто знает? – может быть, рукой подать до ареста в крепости... Так неужели я смирюсь и позволю неведомым недругам погубить себя бесповоротно?
Не успела дверь закрыться как следует за господином окружным прокурором, как план уже созрел у меня в голове.
Никакого домашнего ареста! И сейчас, прежде чем я отправлюсь в судебную палату готовить дело к передаче своему преемнику, я должен кое-что выяснить за пределами служебных помещений. Подойдя к окну, я наблюдал, как Залевский выходит из-под козырька, накрывающего подъезд к полицейскому управлению, и четкой походкой направляется к ожидающему его экипажу. Сквозь разбитое оконное стекло до меня доносится короткий приказ кучеру: «На Литейную!», и щелчком кнута кучер посылает лошадей в путь. Теперь и мне дорога открыта; меня ожидают на Литейной, но никто не предложил мне экипажа; стало быть, я буду добираться до своего кабинета не в пример дольше, чем господин Залевский. Значит, у меня есть возможность заехать в дом Реденов – ведь там, наверное, не знают пока о моем отстранении. И я могу задать интересующие меня вопросы, навести необходимые справки, а заодно – выяснить о состоянии единственного не опрошенного пока свидетеля, баронессы Ольги Аггеевны. И еще кое-что мне предстоит: загладить причиненный мною, хотя и невольно, ущерб. Я только тогда смогу смотреть в глаза всем тем, кого так подвел, когда найду сбежавшего Гурия Фомина. Найду, сам допрошу так, что мало ему не покажется, и потом сдам его в руки полиции.
Окинув последним взглядом разоренный кабинет – разбитое окно, залитый чернилами из опрокинутой чернильницы стол, сдвинутую мебель, я подавил тяжелый вздох и медленно направился к двери. Думал ли я, что мое первое самостоятельное дело может обернуться моей погибелью – как следователя и просто как честного человека? Я уже столько неправедного наворотил за эти двое суток, что замаливать грехи мне придется до конца дней. Если только я ограничусь ответственностью перед Богом, а не предстану перед судом человеческим...
Выходя из кабинета, я подумал, что надо бы найти кого-то из сотрудников Управления, чтобы они заперли дверь, а то негоже оставлять кабинет нараспашку. И только я сделал шаг в коридор с этой мыслью, как взгляд мой натолкнулся на маячившую в конце пустого коридора фигуру Силы Емельяныча Баркова; он стоял перед выходом на лестницу, прислонившись к стене, и неотрывно смотрел в мою сторону.
Первым моим побуждением было шагнуть назад, в кабинет, и затаиться. Но я подавил в себе это трусливое желание и через силу продолжил путь. Барков стоял в непринужденной позе, но глаза его прямо-таки сверлили меня, так что миновать его, не остановившись, было бы крайней степенью невежливости. И я остановился.
Барков молчал, и я не знал, что сказать. Наконец, отведя глаза, я выдавил из себя:
– Прошу простить меня... Поверьте, что я сам, более всех остальных, сожалею о своей оплошности...
На Баркова я не смотрел, но мне показалось, что он усмехнулся при слове «оплошность». Что ж, это оправданно. Он имеет все основания относиться ко мне с презрением, не просто как к вчерашнему студиозусу, молодому и глупому, а как к пустому и самодовольному болвану, по вине которого сбежал опасный преступник, к поимке коего приложены были немалые силы, и теперь раскрытие важного дела откладывается. Ссутулившись и вжав голову в плечи, я собирался было идти дальше, но вдруг мне показалось, что Барков смотрит на меня вовсе не уничижительно, а с сочувствием. Мне это было очень странно, но Барков не только взглядом, но и действиями своими выказал неожиданное сочувствие: вынув из кармана карточку, он протянул ее мне.
– Возьмите, господин судебный следователь, это моя карточка. Там написано, где меня можно найти в любое время. Это или здесь, в Управлении, или же дома. Если меня нет ни там, ни здесь, вам всегда подскажут, стоит ли меня ожидать. Приходите, если захочется мне сказать что-либо.
Я недоверчиво принял протянутую мне карточку.
– Значит, вы не думаете, что я... что я это умышленно?... – от волнения я никак не мог закончить фразу. – Вы... мне верите?
– Верю, – негромко отозвался Барков. – А вот вам не всем верить стоит.
Сразу я не понял, о чем он, а переспросить не осмелился. Засунув карточку в карман (к часам), я кивнул и быстро пошел прочь.
Через четверть часа я звонил уже в парадную дверь дома Реденов.
До тех пор, как ко мне применят какие-либо санкции (а в том, что рано или поздно их применят, я не сомневался), я должен был прояснить для себя одно обстоятельство, не дающее мне покоя с той самой мистической ночи в гостинице мадам Петуховой. А прояснить его можно было только в особняке Реденов, в кабинете хозяина.
Двери мне открыл швейцар Василий; увидев меня, он не расплылся тут же в приветливой улыбке, как раньше, когда я бывал в этом доме на танцевальных вечерах, а, напротив, лицо его стало меняться на глазах – от добродушия до официальной суровости и обратно; видимо, он не мог решить раз и навсегда, кто я теперь: гость на бале или суровый судебный следователь.
Барона дома не было, про Елизавету Карловну я спрашивать не стал. Ольга Аггеевна так и не вышла из забытья, доктор дежурил при ней неотлучно. Анюта, ее горничная, как раз послана была к аптекарю за снадобьями. Я объяснил, что мне надо во что бы то ни стало осмотреть еще раз место убийства, и Василий после недолгих колебаний впустил меня.
Я не стал сразу сообщать ему, что место убийства уже не интересует меня ни в малейшей степени, и что на самом деле мне нужно побывать в кабинете барона. У меня теплилась надежда, что Василий проводит меня в зеркальную залу и оставит одного, а я уж загляну на одну минуточку в соседнюю дверь – в кабинет барона, если он не заперт.
Так и вышло: Василий, почтительно держась на полшага позади, сопроводил меня до зеркальной залы, отворив двери, впустил туда и некоторое время постоял у входа, глухо покашливая в бороду. А потом неслышно испарился.
– Если что нужно, вы скажите, – промолвил он напоследок, перед тем как исчезнуть.
Я, не оборачиваясь, кивнул. Стоя посреди зеркальной залы, я хорошо видел его отражение в нескольких зеркалах до полу. Я слышал, что зеркала эти были привезены из-за границы, потому что изготовить полотна такой величины без искажения чрезвычайно тяжело, научились этому только в одной фабрике под Неаполем. В Петербурге такие зеркала имелись еще лишь в особняке княгини Загряжской, что на Фонтанке возле Цепного моста, рядом с Третьим отделением собственной его императорского величества канцелярии.
Узорный пол из наборного паркета, ранее запачканный кровью, был уже чисто вымыт, стены – тоже. Ничто в этой зале не напоминало больше о страшном происшествии, отражавшемся некогда в высоких зеркалах.
