Но что же вколоть Водолазу? Времени на раздумья, в общем-то, нет… Рассуждая логично – что за препараты может носить с собой рядовой боец? Наверняка обезболивающее, да еще средство, действующее по типу незабвенного «Прилива»…
Граев сделал одну инъекцию, затем вторую. «Прилив» или его аналог вполне может прикончить раненого, сердце не выдержит… Но… А ля герр комм а ля герр, как говорят французы, если им приходится выводить в расход пленных, – никто силком Водолаза на эту войну не тянул, автомат насильно в руки не пихал.
Что бы там ни было в тюбиках, подействовали инъекции быстро… Водолаз открыл глаза, взгляд обрел осмысленность. Принуждать к откровенности его не пришлось: знал Граева достаточно, и в допросах подобных участвовал, и хорошо понимал, что лишь собственная разговорчивость даст единственный крохотный шанс остаться в живых…
К сожалению, игра в вопросы-ответы закончилась раньше, чем того хотелось Граеву… На середине фразы Водолаз смолк. Потом захрипел, и кровь пошла изо рта обильней… Потом умер. Недаром медики запрещают вводить «Прилив» тяжело раненным.
Несколько секунд Граев смотрел на мертвеца, решая: оставить его здесь или попытаться спрятать тело?
Пожалуй, второй вариант предпочтительнее. Кровь из раны не попала на мох и кустики брусничника, – никто и не задумается, отчего они примяты. Если аккуратно собрать все четыре стрелянных гильзы, то… Собак-ищеек, способных взять след, в «Салюте» нет… К тому же, судя по словам Водолаза, в гарнизоне базы имеет место разброд и шатания, и нехорошие разговорчики вдали от начальственных ушей, – исчезновение часового вполне могут списать на дезертирство.
…Подходящая могила нашлась метрах в пятидесяти – в небольшом, промытом талыми водами овраге. Там, под земляной осыпью, и упокоился Вася по прозвищу Водолаз, фамилия которого так и не всплыла в памяти…
Автомат и разгрузку Граев хозяйственно прихватил с собой. Пригодятся.
2.
Никаких снов в течение долгого забытья не было: черное ничто, бездонная и беспросветная пропасть. Сны приходили в недолгие мгновения перед пробуждениями… Перед пробуждениями, которые наступали всё реже: тварь получала новые инъекции и вновь соскальзывала в черное забвение… Но те картинки, что возникали в мозгу существа в состоянии, пограничном между сном и бодрствованием, были удивительно яркими, полными жизни и движения… Точнее сказать, полными движения и смерти. Чужой смерти.
…Солнце, снег, лед. Блестят, режут глаза. Кровь. Тянется красной дорожкой. Человек. Убегает. Неуклюже и медленно – в сравнении со стелющимися надо льдом прыжками твари. Окровавленная спина все ближе… Прыжок. Истошный вопль загнанной дичи. Победный, яростный рык. Трепещущее на клыках мясо. Сладкий вкус крови. Огромное красное пятно на льду озера…
…Лес – не густой, низкорослый. Не мешающий стремительному бегу. Дичь. Другая дичь. Далеко. Не видна. Но запах – запах боли и страха – ведет через лес. Могучая туша с хрустом таранит подлесок. Дичь. Убегает. Оглядывается. Падает, споткнувшись. Прыжок. Кости трещат на клыках. Длинные седые волосы, окрашенные кровью…
…Снова лес – высоченные мачтовые сосны. Стремительные прыжки куда-то… Голод. Голод. Голод. Голод и боль. Всё сильнее. Всё больнее… Запах. Вкусный. Пища. Туда. Осторожно. Косматый зверь. Чужой, другой. Рычит, встает на дыбки. Скалит клыки – маленькие и смешные, но тварь не умеет смеяться. Чужой зверь замахивается лапой… Боль в плече. Вкус крови на клыках. Мясо – много, очень много. Окровавленное, еще живое. Боль и голод стихают…
…Нет ничего – ни озерного льда, ни леса, ни клетки с серебряными прутьями. Ничего. Потом появляется что-то – страшное, огненное, не просто обжигающее, но сжигающее всё до костей. Сами кости тоже сгорают, исчезают. Остается лишь боль. Хотя болеть уже нечему. Сгорело всё. Но корчащийся сгусток боли воет и мечется в море огня… Инстинктивное ощущение: здесь быть нельзя. Надо вырваться из пламенного ада. Вырваться любой ценой. И тварь вырывается – сквозь боль, сквозь огненный ад… Не удается. Ее не выпускают. Какие-то мерзкие существа пихают и пихают ее обратно, в огненную бездну. Тварь не видит их – перед глазами стоит слепящая стена – но чувствует их прикосновения и запах. А потом она вдруг начинает ощущать свое тело. Не огромный сгусток боли, но мышцы, подчиняющиеся приказам мозга. Тварь воет – коротко и торжествующе. Разрывает, смахивает что-то неприятное и непонятное, опутавшее, мешающее движениям. Начинает убивать – быстро, уверенно. Мерзкие существа гибнут одно за другим. Вновь прекрасный вкус крови. Вновь трепещущие комья плоти проваливаются в желудок, и…
Ростовцев открыл глаза. И тут же снова закрыл – яркий, ослепляющий свет терзал зрение. В ушах до сих стоял оглушительный вой. Глотку саднило. Мышцы болели – все до единой. А самое главное: хотелось есть. Хотелось так, что желание это заглушало все прочие мысли и чувства.
Сквозь узенькую щелочку век он посмотрел вокруг. И не понял, где находится.
Взгляд выхватывал отдельные фрагменты общей картины. Вот кусок стены, оклеенной древними, выцветшими фотографиями, вырезанными из журналов… Вот колченогий стол – самодельный, грубо сколоченный из обрезков досок разной толщины… У стола – табурет, тоже не фабричного производства.
На табурете сидел человек. Явно знакомый… Секунду спустя из памяти всплыло имя: Руслан. А фамилия… Ростовцев не помнил. А может, никогда и не знал.
Затем он понял, что смотрит на Руслана снизу вверх, – потому что лежит на полу. Еще понял, что совершенно обнажен… В памяти копошилось даже не воспоминание, скорее, намек на него – вроде бы уже доводилось приходить в себя именно так: непонятно где, и голому.
Ростовцев поднялся на ноги. Пошатнулся, ухватился за спинку кровати. Ноги подкашивались, тем не менее он остался стоять.
– Очнулся? – спросил Руслан. – Помнишь, кто ты? Как зовут?
– Андрей… Ростовцев…
Собственный голос показался абсолютно незнакомым… Словно, пока Ростовцев оставался без чувств, какой-то хирург-экспериментатор пересадил ему чужую гортань, чужие связки.
Глаза наконец притерпелись к яркому свету. Впрочем, как оказалось, не настолько уж ярким он и был, – никаких прожекторов и софитов, или хотя бы светящей в лицо настольной лампы: всего лишь наклонные солнечные лучи врывались в небольшое окошко с пыльными, давно не мытыми стеклами.
Ростовцев обвел взглядом комнатушку. Железная койка – простыня и одеяло на ней смяты, перекручены… Похоже, с нее-то он и свалился на пол, а Руслан не стал спешить на помощь… Хотя… Нет, пожалуй, поспешил. И, пожалуй, именно на помощь. На столе разбросаны шприц-тюбики – выжатые, использованные. Много, десятка полтора… Возле сгиба руки ощущался неприятный зуд, Ростовцев посмотрел – точно, краснеют свежие следы инъекций. Всё понятно… Он болен, очень болен… Вернее, на самом деле ничего не понятно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
