Да. Похоже, бог-предатель — сын своего отца и плод божественного воспитания. Воспитания властью и коварством.
— Скоро будет готова третья цепь? — тихо спросил Нудд.
Видар безмолвно кивнул. Глаза у него были, как у мальчишки, которому обещали, что Полкан с бабушкиной дачи поедет с ним на городскую квартиру — и вот, лето кончилось, а Полкан так и остался на цепи. И лает вслед отъезжающей машине, лает…
— Братец Тюр[66], - в голосе сына Одина прорезалось злорадство, — не знает еще, каково это — лишиться руки! Какая это боль, и унижение, и тоска… Все вокруг боевым искусством кичатся, один ты, словно мальчишка, вынужден переучиваться, утешаешь себя тем, что левшу победить труднее. Тюр не знает, как ноет рука, которой нет, как упрекает тебя, что ты ее не уберег, пожертвовал ею — а зачем? Все равно Глейпнир порвется, как порвались первые поводки, Фенрир освободится — и будет зол, словно сам Хаос. Когда тебя предают, хочется одного — мщения! — Видар поднялся на ноги и простер руки к хмурому, сырому, древнему небу. — Что они знают о мести, мои распрекрасные сородичи, хваленые-перехваленые асы? Что они знают о ржавом гвозде, которым твое сердце приколотили к камню в черной пещере, о тысяче тысяч дней, проведенных в жажде убивать? Что они знают о душе вольного зверя, ни за что ни про что, по слову безумной старухи, посаженного на цепь?
— Гринписовец! — высказалась я. — Зверолюб! Они же на тебя работают, на твои планы по разрушению мира. Помог бы родственникам, что ли!
— Нетушки, — по-детски обиженно отмахнулся Видар. — Я своего волка не предам. Пусть сами… — и он засопел, отвернувшись от нас с сильфом.
— А если Фенрира на цепь не сажать? — предложил Нудд. — Если мы не дадим богам заточить твоего друга в будку, точно брехливую дворняжку?
В ответ Бог Разочарования смотрит сыну Дану в лицо бешеным взором божества, уязвленного в самое эго.
— Да кто вы такие, чтобы давать или не давать асам готовить себе погибель? — рычит он. — Даже я не могу противиться планам Одина! Сколько раз я ему говорил: пусть Хаос бродит в шкуре Фенрира где ему вздумается! Что будет, если волк будет жить там, где ему и положено — в лесу? Зачем Фенриру убивать богов, которые ничего ему не сделали?
— Логично! А он что? — интересуюсь я.
— А он дурак! — ярится непочтительный сын. — Дурак, как все верховные асы! Кивает и улыбается, точно я — невесть какой глупец, в болоте с лягушкой зачатый.
— Ты родительницу-то не приплетай! — неожиданно строго заявляет Нудд. — Твоя мать была достойной и доброй женщиной. Всем бы такую мать.
— Ты так думаешь? — вылетает у Видара раньше, чем он успевает обдумать ответ.
— Мы оба так думаем, — усердно киваю я. — Она же твоего брата Тора спасла[67], разве нет?
— Боги и это умудрились матери в вину поставить, — хмурится Видар. — Фригг говорит, она предала свое племя. А я, по ее мнению, предатель и сын предательницы.
Я молчу. Ну да, Фригг и мне так сказала. А еще сказала что-то про семейные неурядицы среди богов. Кажется, сами боги и накликали на себя большую часть неурядиц. Умнее надо быть, ваши высокородия! И с детьми обращаться по-божески, а не по-свински…
— Думаете, я вас Фенриру скормить хочу? — неожиданно осведомляется Видар. — Ну да, была такая мысль. Только… — он мнется, не зная, что бы нам такого сказать… утешительного.
— Только ты не знаешь, не подавится ли нами твой любимец, — вздыхает Нудд. — Слушай, а может, ну его к черту, этот Утград? Проблема-то, похоже, не в Фенрире?
— Не в Фенрире… — со вздохом соглашается Бог Разочарования, Мщения, Манипуляции и вообще всего скверного в этом и без того неуютном мире.
— А в чем тогда? — занудствует сильф.
— А то ты не знаешь! — вырывается у меня.
— Зато ты знаешь! — подначивает Нудд. — Если знаешь, так вещай, о великая норна!
— Вот-вот. Я норна Верданди. Норна настоящего. Я веду вас к будущему своим путем. Мне дела нет до брехни здешних вельв, я чую свою силу! — Не помню, как я оказалась на ногах. Волосы мои поднимаются огненным облаком и летят в воздушных струях, закручиваясь вихрем вокруг головы. Лава созидания, животворный огонь течет в моих жилах. Отблески его красят изнанку туч, испуганно припавших к земле. — Запираю время в этом краю, запираю на время отсутствия моего. Воздвигаю лунный мост через Утгард, землю Хаоса, простираю его в долину сестер моих норн, ведающих тайны прошлого и будущего!
К ногам моим падает серебряная дорожка.
— Сейчас пойдете и всё исправите, — голосом взбешенного завуча говорю я. — Сию минуту поднимете свои божественные зады и последуете за мной в Долину норн!
— Это не долина норн, — бурчит Видар. — Это МОЯ долина. Ландвиди[68]. Я отдал им свой дом, думал… думал, они предскажут, что все будет хорошо…
— Я тебе предскажу, что все будет хорошо. Я. У норн нет власти ни над прошлым, ни над будущим. А у демиурга — есть. Идем, малыш, — и я протягиваю Видару огромную, словно луна, руку.
* * *
Мы уже уходим, а Фрель все еще обнимает Синьору. То есть это не Фрель обнимает Синьору, а Легба обнимает Помба Жиру… Его рука, дочерна загоревшая под солнцем пустыни, ставшая жесткой от соли и песка, так бережно, так осторожно прикасается к женской коже светлого золота, что видно же, видно: Легба прощается. Навсегда. Насовсем. Навечно. Для духов это слово имеет конкретный смысл, не то что для людей. Лоа знает меру своих лишений, когда произносит: «Мы не увидимся никогда…»
Душа Синьоры Уия, которая берегла лоа по имени Помба Жира, словно жемчужница округлое перламутровое сокровище свое, присутствует здесь и сейчас лишь частично. Ее соблазнительное женское тело не умерло, но и живым его не назовешь. Это не сон, но и не бодрствование. Мы уверены, что при надобности Синьора сможет подняться с ложа, на которое мы водрузили ее вчера, сможет даже отправиться к своим золотым сотам, плести новые узы и латать старые — и так, одно за другим, тело вспомнит привычные движения и ощущения, и притянет к себе заплутавшую душу, и согреет ее в немоте и опустошенности… И постепенно, шаг за шагом Синьора Уия пройдет круг своих унылых божественных обязанностей, день за днем, тысячелетие за тысячелетием. Только где в это время станет блуждать Помба Жира? Где ее буйное жизнелюбие, ее бесстыдные уловки, ее безоглядная вера в себя? Не здесь. Не в Тентакао. Но Легба этого не понимает. Он все еще надеется. Надеется на чудо, которое не под силу богам.
Мы вчетвером — я, Морк, Мулиартех и Каррефур — битые сутки пытались уговорить Фреля остаться. Слишком мягким, слишком хрупким кажется человеческая плоть, чтобы волочь ее за собой в нижние миры, туда, где законы материальных миров дают непредсказуемые флуктуации[69]. Как ни странно, ни Гвиллион, ни Марк не присоединились к нашему хору. Гвиллион пожал плечами и, буркнув что-то насчет несгибаемого человеческого упрямства, с которым бесполезно тягаться даже духам огня, ушел осматривать скальные тоннели, ведущие из подвалов дворца вниз, в непроглядную тьму. Зато Марк все время был рядом. И смотрел с такой насмешкой, что мне не раз и не два хотелось с размаха отоварить его по физиономии. И только мысль о том, что синяк заработает совсем не тот, кто его заслужил, останавливала меня.
Похоже, Марка мы потеряли. Не знаю, каких драконов выпустила из клетки Синьора, применив свое самое безотказное оружие — могучую силу полного телесного раскрепощения и ни с чем не сравнимую радость обладания другим человеком…
В реальном мире ощущения от секса, способные изменить человеческий разум, цедятся скудно, по капле — но и в микродозах, бывает, действуют подобно наркотику. Среди нормальных людей тенями скользят отравленные этим ядом, мечтающие любой ценой пережить мгновение всевластия. Ценой своей жизни, чужой жизни, ценой ВСЕЙ жизни на земле. И если слабые земные люди, в которых богиня секса не вбрасывала безжалостную энергию бурным потоком, превращаются в маньяков, едва коснувшись источника, то чего ждать от Марка? От того, кто пребывал в реке по имени Помба Жира несколько часов, нанизанный на золотые оси могущества богини, словно распятая бабочка? От существа, которому окружающая реальность принадлежит ИЗНАЧАЛЬНО, потому что он ее создатель? От человека, который наконец-то вспомнил, что он — не человек?
Сейчас, похоже, душа Марка лучится самоуверенностью. Он переполнен ощущением собственного превосходства над всеми здешними обитателями, над людьми и над нелюдьми своего мира. Он чувствует себя Алисой, выросшей до своего истинного роста и небрежно бросающей в лицо королям и королевам: «Да кому вы страшны? Вы всего-навсего колода карт!» Вы всего-навсего колода карт, повелители и повелительницы хтонических царств, подзывающие создателя миров, точно безмозглого кабана на охотничий манок. Вы всего-навсего колода карт, духи насквозь просолившегося острова, в сердце которого Мертвое море бьет о скалы Корасона, сотрясает замок несбыточных грез…
