Во-вторых, он объясняет вещи, которые словами не объяснишь. Каждый идущий за Мореходом идет по собственной воле и из собственных соображений. А какие это соображения, идущий сформулировать неспособен. Я, во всяком случае, неспособна.
В-третьих, он привык к тому, что кругом сплошные терра инкогнита. И никакого почтения к неизведанным землям не испытывает. Так что и мы, благодаря его непочтительности, перестали воображать себе всякие ужасные чудеса и двинулись следом, точно… стадо овец. Или, если учесть топографию местности, точно стадо коз.
Погрузившись в размышления о том, оскорбительно для фэйри сравнение с козами или козы все-таки могут считаться интеллектуалами животного мира, а мы, следовательно, можем считаться не самыми глупыми из разумных существ, я и не заметила, как вся наша команда благополучно спустилась вниз. На глубину не меньше километра. Здесь жарко. Если пройти еще километр-другой вглубь каменной толщи — люди не выдержат. А если больше — и мы, фоморы, не выдержим. Живым телам не место в Муспельхейме, в долине плавящихся камней. Хорошо, что перед нами не новый спуск, а плоская равнина, укрытая мраком, будто черным туманом. Хорошо, что мы не сгорим до того, как нижний мир проглотит нас, не разжевывая.
— Знакомое место! — улыбается Фрель. Нет, это улыбка Легбы, Владыки Перекрестков, знатока троп, которыми ходят люди и духи. — Дорога Теней. Тут мы и оставим большую часть себя.
— Как это… оставим? — нервничает Морк. Остальным тоже не по себе. Тревожное ожидание повисает в воздухе.
— Те, кто приходят сюда… естественным путем, — пускается в объяснения Легба, — идут этой дорогой, понемногу расставаясь со всем, что было важно и дорого там, наверху. Имущество, сами понимаете, человек оставляет за порогом смерти, но и сюда ухитряется протащить много всякого… скарба. Чувства, привычки, знания, суеверия, мораль, амбиции… Надежду.
— Надежду? На что? — удивляется Морк.
— На то, что весь этот хлам еще пригодится, — усмехается Легба. — Что он поможет обустроиться за гробом, избавит от здешних, гм, проблем.
— А он не поможет? — как-то по-детски расстраивается Фрель.
— Тебе-то что волноваться? — басит мэтр Каррефур. — Ты же только о том и думал, как бы тебе измениться до глубины души. Вот и меняйся — время пришло.
— Время и место, — уточняет Легба. — Все, что останется при тебе на другом конце Дороги — только оно и есть настоящее. Не навязанное людьми и обстоятельствами, твое собственное.
Мы топчемся на месте, не решаясь сделать первый шаг. И Мулиартех, вернув себе человеческий облик, первой входит в непроницаемый туман. Почему она? Неужели бабка не боится потерять всю мудрость, все чувства, все свои сокровища, накопленные за тысячи лет?
— Мулиартех! — кричу я. — Не ходи! — мне хочется удержать ее, вернуть, я хочу, чтобы она осталась прежней, я хочу, чтобы она была со мной, чтобы по-прежнему бесцеремонно заявлялась ко мне домой — смотреть сериалы, лопать человеческую еду, рассказывать древние легенды, ворчать по поводу глупости современной молодежи, вздыхать о старых временах, она же краеугольный камень моей жизни, нельзя же вот так — отнять у фоморов Мать Мулиартех, синюю каргу, живую память бездны…
Я и не заметила, как вырвалась из рук Морка и вступила на Дорогу. Черный туман изнутри оказался сияющим и плотным, точно самая глубокая вода, он растворял, размывал границы тела и сознания, отнюдь не безболезненно, безжалостно отрывал куски того, что еще недавно было моим «я», стиснутым, будто кулак, в последнем судорожном усилии — сохранить… уберечь… не отдать. Оставив мысль догнать Мулиартех, я сосредоточилась на себе. Я была словно падающая звезда, а тот конец Дороги представлялся мне черной дырой, пожирающей меня заживо, мое тело и мои мысли утекали туда, в распахнутую пустоту — и там сгорали. А может, не сгорали, может, падали в какую-то бесконечность, сжатую в крошечное зернышко, тяжелое, как мириады поглощенных миров, — падали и там оставались… навечно. Я, голая и обреченная, неслась сквозь свет и боль и горела на лету, словно метеорит, и теряла что-то бесконечно важное, но все еще надеялась сохранить самое дорогое — любовь к Морку, к морю, к земле… к своему миру. Я знаю, — твердила я себе, — я знаю, что любовь — это настоящее. Я знаю, что никакая опасность превратиться в марионетку Аптекаря, в заложника чьих-то бессовестных игр не заставит меня перестать любить. Я знаю, что любовь — не разрушительная сила, что бы вы там себе ни навоображали, боги нижнего мира. Она удержит меня, она удержит всех, кто мне дорог, не позволит им рассыпаться в сверкающую пыль и тлеющей нитью втянуться в багровый ротик преисподней.
— А-а-а-а, мать твою!!! Тв-в-в-вою-у-у-у ма-а-а-ать!!! — ревет туман. — Ада-а-а-а-а!!!
Меня хватают за волосы. Ура! У меня есть волосы! И у меня есть Морк, грубая скотина, которой все равно, за что хватать девушку…
Обвивая друг друга руками, хвостами, волосами, слившись воедино, словно в любовном танце, мы уносимся вглубь страшного нигде, черного и багрового одновременно, и изо всех сил думаем, думаем друг о друге… и о них, о своих спутниках. Только бы они уцелели. Только бы они остались собой.
Белая вспышка — и полет превращается в падение. Со всего размаха мы оба впечатываемся в камень, едва-едва прикрытый подушкой мха. Болит все тело. И душа болит, как судорогой сведенная. И мысли дергает, точно больные зубы: где Мулиартех, где Гвиллион? Где бедолага Фрель и подлец Марк, втравивший нас в эту историю? Сильно ли пострадали?
— Вы прошли горизонт, — бесстрастно сообщает голос с небес. Из последних сил открываю глаза и вижу… ну конечно же, эта скотина Мореход. Жив и невредим. А что ему сделается?
— Морк? — выдыхаю я.
— Нет, — слышится откуда-то из-под моего левого плеча, — нет, я его все-таки убью. Как он мне надоел…
— Ты… ты помнишь меня? — извернувшись, вижу помятое тело, я лежу на нем, словно на жестком мате, вцепившись ногтями в расцарапанные плечи своего единственного, дорогого, бесценного… Если он меня не вспомнит, я не знаю, что я с ним сделаю.
— Ты Ада. — Морк, кряхтя, выбирается из-под меня. — Я — твой муж. Мы — фоморы. У нас впереди целая жизнь, а позади — целая смерть. Только… я очень устал. — И он заваливается набок, тычется щекой в мох. — Я… посплю.
Так. С ним все ясно. Он поспит и будет рядом целую жизнь, без вопросов.
— Остальные? — в приказном тоне выясняю у Морехода.
— Там… — лениво отвечает он и машет рукой куда-то вдаль. Я смотрю, куда он показывает.
На первый взгляд, ничего вокруг не изменилось. Та же пещера, только туман, скрывавший ее, рассеялся. И… потолок с полом поменялись местами. Цепкая фоморская память, не пострадавшая, слава Лиру, при переходе через таинственный «горизонт», по первому требованию выдает: эти мхи-лишайники были у нас над головой, а эти — под ногами. Теперь всё наоборот.
— А те, кто нас сюда заманил, — они что, встречать дорогих гостей не выйдут? — ехидничаю я.
— Они что, самоубийцы? — ухмыляется Мореход. — Кто ж к тебе по доброй воле приблизится?
— Мореход, — тихо произношу я, — ты можешь сказать мне правду? Без экивоков, без хиханек, без хаханек? Марк… он превратился в демона, которого я видела у него в мозгу там, в пещере? Он будет и дальше играть с нами в свои… игры?
— Не скажу! — почти торжествующе заявляет Мореход.
— Почему?
— Потому что я и сам не знаю! Слышишь? Не зна-ю!
Приехали.
* * *
Маг, наверное, перетрудился. А тем, кто служит ему охраной, еще предстоит перетрудиться. Монстр, в которого я превратилась, им не по зубам. Страшилища, созданные детским воображением, ни в какое сравнение не идут с теми, которых люди боятся, когда повзрослеют. Нет у дефолта-увольнения-развода таких горящих адской злобой глаз, таких длинных загнутых ногтей с фиолетовым маникюром, таких кроваво-красных губ, обнажающих дикий оскал, такого страшного шелкового халата в золотых драконах, таких кошмарных тапочек с кроличьими ушками… и все это в четыре тролльих роста. Потому что я была маленькая, когда образ этого чудовища пророс в недрах моей души, а Женщина, Блюдущая Тишину Во Дворе, была крупная, взрослая тетенька, наделенная склочным характером и неограниченной, почти божественной властью управдомши.
Два удара пухлой ладонью с бликующими когтями — и пространство вокруг мага очищается от глупых существ с игрушечными палицами. Какая гадость! Ну и мода здесь… в каменноугольном периоде. Доспехи троллей изображают, как доспехам и положено, самых могучих тварей Утгарда. То есть здоровенных насекомых. На шлемах изгибаются усики, жвалы, круглятся фасетчатые глаза. Как будто я угодила в мультик «Путешествие муравьишки» и всякие… инсекта пытаются преградить путь МНЕ!
Брезгливо расшвыривая тапками отряды нападающих, бреду по колено в троллях к своему покосившемуся куполу. Там, внутри, продираясь сквозь сгустившееся время, орудуют мои соратники. Убираю Запруду, все равно она вот-вот рухнет. И время вырывается на волю.
