Мы всѣ учились понемногу и проч,
И дѣйствительно, это ничтожное во всемъ прочемъ созданіе блистало и даже «дивило свой муравейникъ». Онъ былъ недуренъ собой, болталъ немного по-французски, умѣлъ кстати прислужиться," подставить стулъ, поднять платокъ и моську вовремя погладить", могъ въ добрый часъ склеить bon mot, явиться третьимъ для преферанса съ какимъ нибудь лысымъ сіятельствомъ и толстымъ превосходительствомъ. За то его и принимали всюду, и даже выговаривали, если онъ не являлся на условленные четверги и пятницы. Но дорого платилъ бѣднякъ за такое вниманіе къ нему общества. Въ холостыхъ пирушкахъ его заставляли пить разносортную смѣсь, щелкали по носу, всклочивали его прическу, обливали шампанскимъ и выбирали мишенью для тупыхъ и часто площадныхъ остротъ. Никто не могъ понять, откуда этотъ голякъ доставалъ средства къ жизни, даже довольно комфортабельной. Нѣкоторые увѣряли, что его снабжала всемъ одна почтенная вдова, старательно подкрашивавшая свои сѣдые волосы и остановившая счетъ лѣтамъ своимъ на тридцать шестомъ году. Впрочемъ никто не выдавалъ этого за вѣрное: но всѣ знали, что отецъ Чикарскаго былъ управляющимъ у какого-то мелкопомѣстнаго польскаго пана, что, потерявъ это мѣсто, онъ пустился въ адвокатство – самое прибыльное ремесло въ томъ краю, что импровизированный юристъ, обманывая вѣрителей своихъ, бралъ съ нихъ и правой и лѣвой рукой во имя блюстителей правосудія, и что потомъ, начавъ венгерскимъ, кончилъ русскимъ напиткомъ, спился въ кругу и пропалъ безъ вѣсти. Такая родословная Чикарскаго не много давала ему во мнѣніи свѣта: но вѣдь свѣтъ не всегда бываетъ взыскателенъ и разборчивъ. Кади лишь его кумиру, а какая у тебя кадильница, съ гербомъ ли графскимъ или просто глиняная, – до этого ему дѣла нѣтъ. Къ этой характеристикѣ гостя Софьина нужно еще прибавить то, что Чикарскій былъ полякъ и предурно говорилъ по русски, тщеславясь однакожь этимъ предъ членами своего муравейника.
– Чему я обязанъ удовольствіемъ видѣть васъ у себя? холодно я строго спросилъ Софьинъ.
– Ależ iaki pan ostry!
– Нельзя ли вамъ говорить со мной по русски? Я плохо понимаю по польски.
– Mówie prosto, przyezedłem do pana, żeby skonczyć interes mędzy panem а panem Pustowcewym.
– Ха, ха, ха, ха, ха! Такъ онъ васъ выбралъ въ посрединки?!
– No, i coż takiego? сказалъ Микарскій, обидясь.
– А вотъ что: никакъ не думалъ я, чтобъ Пустовцевъ, позволяющій себѣ быть дерзкимъ, рѣшился теперь пускаться въ такія шутки.
– Coż tutay za żarty? Ja mówie, żeby pan przysłał swego sekundanta, грозно произнесъ Чикарскій.
– Послушайте, милостивый государь, дѣло между нами такъ серьезно; постъ, занимаемый и мной и Пустовцевымъ, такъ не малозначителенъ, что вашему пленнпотенту не мѣшало бы позаботиться пріисканіемъ другаго, болѣе стоющаго посредника.
– Ого! сказалъ Чикарскій, вставая и выпрямляясь. То панъ мени обижаетъ?
– Можетъ быть.
– То панъ не мыслитъ, żе za to możesz sie przypłacic?
– Не мыслю.
– А gdy ia zapotrzebuie tego?
– Do usług pańskich, aie napotém.
– Jak mamę kocham, to strach, iaki pan ostry, говорилъ Чикарскій, расхаживая большими шагами. Ale coż ia powiem panu Pustowcowi?
– Перескажите, что я сейчасъ говорилъ вамъ, да кстати прибавьте, что по нѣкоторымъ весьма уважительнымъ, но не зависящимъ отъ меня, причинамъ, драться съ нимъ не стану. Понимаете?
– Гмъ, добрже. No, i iakże pan myslisz ze mna? сказалъ Чикарскій, подбоченясь, въ полномъ убѣжденіи, что Софьинъ уже струсилъ.
– Съ паномъ? Bardzo chętnie!
– Ale na czèm?
– Na kartofliach.
– Prosze nie żartować! грозно воскликнулъ Чикарскій, принявъ воинственную позу и откинувъ назадъ голову.
– А я вамъ вотъ что скажу: если вы не уберетесь отсюда подобру поздорову, то а выкину васъ въ окошко.
– Со?
– Въ другой разъ я не люблю повторять подобныхъ вещей.
– А iakże pan to możesz zrobić?
– А вотъ какъ, – и Софьинъ потянулся къ колокольчику.
– To niech że pan się nie fatyguie… Ależ iaki pan ostry! Do widzenia!
– Do miłego.
Чикарскій вышелъ, оставивъ Софьина въ положеніи человѣка, нечаянно ступившаго обѣими ногами въ лужу у самаго подъѣзда къ дому, гдѣ онъ располагалъ щегольнуть изряднымъ костюмомъ и отлично вылакированными сапогами.
Но шутки въ сторону, а дѣло Софьина плохо, очень плохо. Взгляните, вонъ неподалеку отъ его квартиры, Чикарскій съ сильными жестами разсказываетъ что-то двумъ попавшимся господамъ, которыхъ самъ Грибоѣдовъ не нашелся какъ лучше опредѣлять, назвавъ ихъ только надстрочными буквами. Чикарскій говоритъ, что Софьинъ "барзо перетрусился", что онъ – Чикарскій "настрашилъ его добрже", когда за Пустовцева вызвалъ его даже "самъ-на-самъ", что онъ чуть не валялся у него въ ногахъ, "найнизше" прося защиты и ходатайства передъ "паномъ Пустовцевымъ" и что онъ почитаетъ себя обязаннымъ уладить этотъ "интересъ якъ найдокладнѣй", для того что Софьинъ "пршизвоитый члевѣкъ".
Надстрочные господа выслушали болтовню Чикарскаго съ какою-то неполной довѣрчивостью и усмѣшками. Разставшись съ нимъ, они пошли разными дорогами, и вотъ одинъ изъ нихъ въ концѣ, а другой на самой срединѣ избранныхъ ими улицъ пустились въ разсказы, видимо изумлявшіе ихъ слушателей.
И пошло имя бѣднаго Софьина гулять по городу, обставленное чудовищными сплетнями….
Глава девятая
Да и поднялась же суматоха между жителями богоспасаемаго града! Образовались партіи: но всѣ онѣ согласны были въ томъ, что Софьинъ болѣе или менѣе виноватъ. Самые миролюбивые и отъ роду не застрѣлившіе воробья поднялись на дыбы, обвиняя Софьина въ нарушенія законовъ, такъ называемой, чести. Хотя и всѣ считали Чикарскаго ничтожнымъ болтуномъ: но на этотъ разъ выслушивали его охотно, досадуя лишь на то, что панъ Чикарскій крѣпко противорѣчилъ въ своихъ показаніяхъ, и одному говорилъ то, другому иное. Племяннячковъ тоже много вредилъ репутаціи давнишняго своего пріятеля, принимая, гдѣ случалось, его сторону и защищая весьма слабо, – обстоятельство, врядъ ли не опаснѣйшее всякой лжи и открытой клеветы. Дамы, почти всѣ безъ изключенія, приняли сторону Пустовцева, особенно тѣ, которыя любили въ стихахъ воззванія къ лунѣ и мечтѣ, а въ прозѣ пылали запретною страстію къ Правдинымъ и Печоринымь. Самъ его превосходительство изволилъ найти, что Софьину слѣдуетъ просить извиненія у благороднаго своего противника, и при свиданіи съ Софьинымъ, изложивъ краснорѣчиво превосходительныя свои обязанности и напомнивъ ему въ серьезномъ тонѣ о требованіяхъ чести, изъявилъ свое неудовольствіе; ея превосходительство, страстная поклонница Героя нашего времени, рѣшительно объявила, что Софьинъ человѣкъ не стоющій вниманія, и что дѣло его не можетъ обойтись безъ крови, въ слѣдствіе чего тогда же отдала приказъ не принимать Софьина.
Пустовцевъ торжествовалъ.
Состоя изъ одного лишь приличія Членомъ Клуба, учрежденнаго въ Дворянскомъ Собраніи стараніями Клюкенгута, который всѣми силами и мѣрани хотѣлъ оживить мертвенный остовъ губернскаго народонаселенія, Софьинъ почти никогда не бывалъ въ ономъ. Напрасно неизмѣнные клубисты резонировали передъ нимъ, доказывая, что Клубъ созданъ не для карточной лишь игры, а что талъ легко найти пищу для ума и сердца, перечитывая, напримѣръ, газеты и журналы, Софьинъ не желалъ являться въ Клубъ за такою пищей, и только аккуратный платежъ, положенный съ каждаго Члена, не позволялъ Старшинамъ вычеркнуть его изъ списковъ.
Но въ одинъ ближайшій вечеръ, послѣ извѣстнаго произшествія, Старшины, Члены и Гости Клуба съ удивленіемъ увидѣли Софьина въ Клубской залѣ. Сидѣвшіе за картами привычные посѣтители подняли головы и переглянулись между собой какъ-то значительно. У нѣкоторыхъ столовъ минуты ужь черезъ три послышались вопросы: чей ходъ? или кому сдавать? – доказательство, что появленіе Софьина не было что-либо обыкновенное, а развлекло вниманіе даже записныхъ поклонниковъ ломбера, ералаши и преыеранса – этой "однообразной семьи скуки и бездѣлья". За то минутъ черезъ пять все уже сидѣло въ прежнемъ положеніи, и ничто не могло пробудить замкнутую въ себѣ пассію людей положительныхъ.
Софьинъ подошелъ къ одному изъ столовъ, вокругъ котораго сидѣло извѣстное число особъ, болѣе ему знакомыхъ. Онъ протянулъ руку тому изъ нихъ, который, раскинувъ карты, сидѣлъ лишь въ созерцательномъ положеніи; этотъ съ своей стороны сдѣлалъ тоже, и не смотря на извѣстную всѣмъ привычку жать чужую руку до синихъ пятенъ и трясти ее безъ милосердія, прикоснулся къ рукѣ Софьина, точно къ раскаленному желѣзу. Другіе же господа, сидѣвшіе за тѣмъ же столомъ, даже не подняли глазъ, какбы не замѣчая того, къ кому не такъ давно наперерывъ бѣжали чуть не съ распростертыми объятіями. Софьинъ, постоявъ немного около играющихъ, улыбнулся и медленно отошедъ отъ стола.
