Я насчитываю десять гостей. Мама называла бы это «узким кругом». Все собирались в гостиной. Я улавливаю отдельные обрывки разговора, хотя и не знаю, кто вообще говорит.
– С памятниками поступают просто чудовищно, – со вздохом говорит одна женщина.
– Весь труд даром, – отвечает другая дочь Конфедерации. – Все эти статуи… И ради чего? В угоду кучке протестующих?
– Важны все жизни. Никто не трогает статуи Артура Эша, так ведь?
Струнный квартет неприметно играет на заднем плане, но я слышу лишь визг смычков из конского волоса по кетгутовым струнам, в воздухе так и стоит их высокочастотная дрожь. Мне приходится силой давить этот звук, чтобы не сойти с ума.
– Аккуратно, дорогая, – мама держит меня за руку, будто я слишком пьяна и не стою на ногах. Неприметный жест, но я его замечаю. Мама ведет меня именно туда, куда хочет, крепко сжимая предплечье ногтями, чтобы я не смогла вырваться.
Я замечаю окно рядом с папиной книжной полкой. Стекло стало серым, как глаз, затуманенный катарактой. Другие окна в порядке, но это полностью запотело.
– Вы затеяли ремонт? – слышу я свой вопрос.
– Что, прости? – мама не понимает, о чем я.
– Окно. Оно сломалось или…
– Что это с тобой? – тихо шипит мама. – Ты сама не своя.
– Я же сказала, мне… мне нехорошо.
Мама изучает мое лицо.
– Твои глаза… зрачки расширены. Эрин!
– Что?
– Ты под чем-то? Посмотри на меня.
– Мам…
– Посмотри на меня, – хоть ее голос и стал тише, я все же улавливаю, что она очень недовольна, когда рассматривает сначала один глаз, потом другой. – Ты пришла на вечеринку отца с наркотиками?
Не с наркотиками, мам.
С призраками.
– О чем ты только думала? Разве мы не давали тебе все, что ты хочешь? Не заботились о каждой мелочи? Что еще тебе нужно?
– Мам, я не…
– Только не говори отцу. Могла бы проявить хоть каплю уважения к семье.
Я могла бы упомянуть вереницу таблеток по рецепту, которыми она закупалась много лет, о том, как она все мое детство занималась самолечением. День за днем проводила в полном отлете. Я слышала постукивания таблеток утром, ближе к вечеру, а затем и ночью. Я хочу спросить ее перед всеми этими гостями, не преследуют ли ее призраки – по-настоящему. Верит ли она в привидения, но не успеваю я произнести и слово…
Как просыпаюсь уже за обеденным столом.
Смех в комнате усиливается; гиены гогочут над своей падалью. Я не помню, как выходила из гостиной. Я сижу рядом с мужчиной, которого не знаю – или не помню.
– Если хочешь, могу проверить, есть ли открытые вакансии в нашем центральном офисе.
Кажется, он не замечает, что я отъехала. Я закрываю глаза в надежде сосредоточиться на словах, но не могу уловить ни одного из них.
– Я с радостью замолвлю словечко, – его нога под столом прижимается к моей. – Твой отец мой близкий друг.
Я киваю. Улыбаюсь. Кто-то наклоняется над моим плечом, и я вскрикиваю. Приборы звенят, привлекая всеобщее внимание. Чья-то рука ставит передо мной на стол тарелку с супом. Я и не заметила, как рабочие пчелы начали сновать туда-сюда. Мама выложилась по полной и наняла целый штат официантов, чтобы самой ничего не делать. Она натянуто смеется со своего места и говорит всем:
– А я-то думала, что Эрин кричит только от моей стряпни.
Гости предсказуемо смеются, и мы все возвращаемся к пустым разговорам.
– Я беспокоюсь о нашей истории, – говорит мама своей соседке, которая задумчиво кивает в ответ. – Как внуки узнают о своем наследии? Мы не можем стереть прошлое просто потому, что некоторым людям это не нравится.
От цвета супа у меня сводит желудок. Грязновато-зеленый крем с белыми каплями на поверхности – охлажденная мокрота. Что-то непереваренное хочет подняться по моему горлу и вырваться изо рта. Я заставляю себя сглотнуть.
Звяк-звяк.
Прижимаю пальцы к вискам, чтобы приглушить звон столовых приборов о хрусталь.
Звяк-звяк.
– Минуточку внимания, – продолжает мама постукивать ложечкой по своему бокалу. – Если позволите, я хотела бы сказать несколько слов о главном человеке вечера…
Официанты по сигналу останавливаются и выстраиваются вдоль задней стены, будто хотят раствориться в деревянной обшивке. Выражения их лиц пусты, без каких-либо эмоций.
– Как большинство из вас знает, Билл ворчал по этому поводу уже несколько месяцев.
Гости вежливо смеются. «Точно», – будто все они говорят. Это все спектакль. Каждый точно знает свою роль и повторяет этот ритуал снова и снова на протяжении десятилетий.
– Я не могла вот так пропустить такой юбилей, – хихикает мама, смотря на папу, практически сияя. Папа вежливо улыбается в ответ. Он терпит эти званые вечера ради нее. Все это – такая жуткая вечеринка – только ради нее.
Я смотрю на обслуживающий персонал, мне любопытно, что они обо всем этом думают. Но судя по выражению их лиц, они давно научились скрывать на лице то, что у них на душе. Если бы тут работала Амара, я бы улизнула с ней на задний двор, чтобы мы там…
увидели призраков
…накурились. Я посмеиваюсь от этой мысли и тянусь за своим бокалом. Пусто. Нужно больше воды. Я окидываю взглядом официантов, просто чтобы привлечь чье-то внимание, не перебивая мамин тост. Но никто на меня не смотрит. Все они уставились в одну пустую точку, тела здесь, но на самом деле их нет.
Кроме него. Прямо за мамой стоит еще один официант. Он забился в темную нишу, прижавшись спиной к стене. Раньше я его и не замечала. Господи, сколько их здесь? Как будто на десять человек нужна армия прислуги.
Ну, зато он смотрит мне в глаза. Я осторожно поднимаю пустой стакан, прося налить еще. Кажется, он все прекрасно понял, потому что делает шаг вперед, и…
Я вижу длинную рану у него на горле.
– О боже, – слова просто выливаются из меня. Я не могу их остановить.
Мама прожигает меня взглядом и продолжает. Думает, что я хочу испортить ее тост. Она не видит человека за спиной, даже когда он подходит ближе.
– Билл так боялся, что Том скажет о его давлении, поэтому нам пришлось пригласить их с Кэти. Том, ты принес свой монитор? Что там? Манжета на руку? И насос? – она сжимает кулак, имитируя невидимый тонометр. Гости смеются по команде.
Мужчина напоминает мне талисман школы, такую стремную версию воина монакана. За столетия до основания пригорода, задолго до заселения Мидлотиана европейцами в семнадцатом веке, эта земля принадлежала племени Монакан. Мне ли не знать, я ведь получила пятерку с плюсом за проект по истории в пятом классе: диорама в обувной коробке битвы их племени с французскими поселенцами-гугенотами, которые и сами спасались от религиозных преследований. Мамин лак для ногтей служил вместо крови, картонные тела сияли вишневой краской. Вдохновением для проекта послужил дорогой индейский портсигар отца. Он хранит его в своем домашнем кабинете. До сих пор. С годами я все больше ругаюсь из-за того, что нет никакой разницы между этим изображением коренных американцев и садовым гномом, на что папа всегда пожимал плечами и бормотал себе под нос: «У нас во дворе стоял такой…»
Мужчина стоит всего в нескольких дюймах за мамой, когда она поднимает бокал, приглашая всех выпить. Он по-прежнему смотрит только на меня, его голова начинает откидываться назад, обнажая складку плоти вдоль шеи – еще одни губы, вполне готовые закричать, ведь остальная часть тела остается безмолвной. Что бы ни перерезало ему горло, оно было недостаточно острым.
Я изо всех сил стараюсь не реагировать. Очень сильно стараюсь не зацикливаться. Опускаю взгляд на столовые приборы. Суп уже начал закипать, и мне приходится отвести взгляд, пока меня не стошнило. Я борюсь со своими внутренностями, поэтому возношу безмолвную молитву. Пожалуйста, не блюй, пожалуйста…
– За Билла, – говорит мама. – Пусть у тебя будет еще много-много счастливых лет.
