Судя по тому, что Ирма сразу же появилась на мой зов со скатертью и с посудой, уже приготовленной на столике на колесах, я догадалась, что она была начеку и, разумеется, слышала наш разговор из кухни. Я избегала смотреть на нее: Ирма явно была на моей стороне, но я не желала выступать общим фронтом против моего сына.
Ужин наконец начался. Мы не разговаривали. Ледяное гаспашо с полагающимся набором пряностей, которые приходилось передавать соседу, отвлекло наше внимание, как бы снова связало нас. Спор не лишил моего сына аппетита, да и меня тоже. Мне хотелось пить, и я нарочно подставила Рено стакан, а не налила сама себе, чтобы он не подумал, будто я на него сержусь; он не торопясь стал наливать вино, в это мгновение мой взгляд упал на его голую руку. Рука эта описала над столом такую гибкую и мягкую дугу, что у меня сердце захолонуло. Тут я вспомнила весь сегодняшний день, и меня охватило отчаяние.
– Мы все немножко нервничаем,– начала я.– И все потому, что ждем завтрашнего дня.
Мой сын, не столь гибкий, как его руки, промолчал.
– Пойми, милый, вовсе еще не доказано, что мое вмешательство пойдет на пользу Патрику.
– Ведь мы о другом решили говорить...
– Ты отлично знаешь, что я не желаю затыкать тебе рот. Или навязывать свою точку зрения.
Он взглянул на меня, и в глазах его неожиданно промелькнула чисто мужская ирония.
– Но, мама, навязывать мне свою точку зрения бесполезно. Впрочем,добавил он, решив больше не дуться или же слишком уверенный в своей правоте,– в этом пункте ты все равно не можешь заставить меня изменить точку зрения. Я вовсе не считаю, что эти две тетеньки такие уж симпатичные, но они ведь не глупенькие девочки, смотри – я объективен. Если бы вся эта махинация была ни к чему, они не стали бы выдумывать ее, да еще вместе с адвокатом. Если не ошибаюсь, тетя Анриетга – это та самая, что все время повторяет: "Не забывайте, что я в своем праве"?
– Как? Ты, оказывается, ее помнишь! – сказала я весело, обрадовавшись его шутливому тону.
– Видишь, значит, эта дама хорошо подкована. Да и другая тоже на свой манер. По-моему, это мать Алена, она приезжала к нам и говорила с тобой. Верно?
– Совершенно верно. Я вижу, ты их хорошо знаешь. Выслушайте, Жюстен, еще одну миленькую историйку. Теперь вы уже по уши влезли в анналы Буссарделей.
– Мне не хотелось бы быть нескромным,– сказал он.
Я поняла, что ему главным образом хотелось соблюсти нейтралитет, но не могла же я пренебречь предоставившимся мне случаем перевести разговор.
– Нескромным? Вы отлично знаете, что это к вам не относится. И ваше беспристрастное мнение может нам очень и очень пригодиться. Рено подтвердит вам, что я больше дорожу мнением молодых, чем своих ровесников. Ну так вот: моя кузина Жанна-Поль, наиболее примечательная из двух дам, которых вы видели здесь, явилась ко мне в качестве mater dolorosa (Скорбящая мать (лат.)) номер один нашего семейства. С целью бросить свою траурную вуаль на чашу весов. Уже лет пять она разыгрывает эту роль. С тех самых пор, как ее сын пошел на верную смерть в Индокитай в том возрасте, когда полагается протирать штаны в Сорбонне. Кстати, неплохой мальчик! Единственный его грех: имел в качестве... даже не друга, а просто соученика одного студента, которого тоже привлекали к судебной ответственности... совсем по другому делу,– добавила я, не пояснив, что тогда речь шла об аборте.– Следователи допрашивали его, Алена, только для проформы, так же как и всех прочих его товарищей по лицею Жансона. Но для отца с матерью это было событием чрезвычайным. Чтобы сын Буссарделей да не был, как жена Цезаря, вне подозрений!.. Короче, в отцовском кабинете разыгралась сцена суда с тремя участниками: "Сын мой, единственное, что тебе остается сделать, это завербоваться в армию!" Бедняге ничуть этого не хотелось, и он прямо об этом заявил. Но ему устроили дома такую жизнь, что он предпочел завербоваться. А через четыре месяца его убили где-то на рисовой плантации.
– Но вы рассказываете нынче вечером истории, относящиеся к прошлому веку...
– Нет, просто к другому миру, к тому, откуда я вышла. Короче, уже на следующий день моя кузина начала репетировать роль матери, у которой родина отняла сына... И, слушая ее здесь, я подумала: может, она сама в конце концов стала верить, что ее сын добровольно пожертвовал собой,– так долго и так много она об этом говорила. И она еще имела наглость сказать мне: "Мы должны делать все, Агнесса, запомните, все, лишь бы спасти наших сыновей, когда они еще, на наше счастье, с нами; я предпочла бы, чтобы мой сын стал бездельником, подонком, лишь бы мне его вернули, лишь бы он был жив!"
Как бы заклиная опасность, я положила руку на руку Рено и, когда опомнилась, все равно руки не отняла. И в то же время я подумала о сходстве между этими двумя случаями, Патрика и Алена, о существующем, видимо, законе, который приводит к одинаковым катастрофам в лоне семьи.
– Да ну их! – заметил Жюстен.– Если даже пойти рассказать судьям всю эту историю про то, что его силком отправили в Индокитай, все равно другому этим не поможешь. Еще возьмут и его тоже пошлют на бойню.
– Я не об этом стала бы говорить. А о том, как они поступили со мной. Тем паче что делалось это все на глазах и с ведома этого самого Патрика, и имя Патрика фигурировало во всех письмах истцов, которыми нас буквально засыпали. Он лично извлек выгоду из того процесса, который нас разорил.
– Да разве в этом дело? – упрямо крикнул Рено. Подперев голову руками, Жюстен сказал:
– А знаешь, все это похоже на кетч в грязи с двенадцатью участниками, который как-то передавали по телеку из Америки. Не могу представить себе вас вышедшей на ринг, чтобы нанести удар кулаком: вы же выберетесь оттуда вся в грязи.
– Прекрасно сказано. Слышал, Рено?
– Но это же не есть решение проблемы.
– Ты же видишь, Жюстен говорит весьма разумно, и он тоже считает, не будучи ни судьей, ни одной из заинтересованных сторон, что мое вмешательство немыслимо.
– Он уже не в первый раз поддерживает твое мнение, просто чтобы за тобой поухаживать.
– Что это ты несешь! – недовольно остановил его Жюстен.
– Возможно, это потому, что он,– начала я и махнула Жюстену, чтобы он успокоился,– потому что он не возводит в культ из голого принципа парадоксы и желание противоречить.
– Вот уж тебе-то не пристало говорить о желании противоречить. В последнее время стоит мне только рот открыть, и ты сразу же начинаешь возражать, что бы я ни сказал. Да и он тоже, впрочем.
– Послушай, Рено,– заговорил Жюстен, который из нас троих держался наиболее спокойно,– уж не воображаешь ли ты...
