Но, увы, глаза барышни в пилотке неприступно остекленели, и всем, в первую очередь толстяку, стало ясно, что у него нет никаких шансов.
«Не он ли так налакался? – от нечего делать подумал Струмилин, приглядываясь к соседу. – Вроде нет. Тетенька тоже не похожа на выпивоху. Стоп, а может, это от меня?.. Да вряд ли, я пил-то всего ничего, да с тех пор часа три прошло, не меньше, и зубы я почистил, и «диролку» жевал».
– Постель берете? Четырнадцать рублей. Если можно, без сдачи. Хорошо… А кто у нас там спит, на тридцать шестом месте? Эй! – Проводница привстала и подергала за край красного трикотажного платья, свесившийся с верхней полки.
Обладательница платья лежала на одеяле прямо в платье, поджав босые пыльные ноги и отвернувшись к стенке.
– Да она спит. Я первая пришла, а она уже тут лежала. Вот ее билет, – вмешалась невзрачная женщина, углядев на столике бледно-оранжевый листок. – И деньги за постель. Как раз без сдачи.
– Хорошо, – рассеянно сказала барышня в пирожке, заталкивая свернутый билет в карманчик своего коричневого кожаного бювара, или как там называется эта штуковина у проводниц? – Но что-то я не припомню, как она садилась. Хотя я пару раз отходила, сменщица производила посадку… Ну ладно, пусть спит, билет есть – это главное.
– Девушка, как бы умыться? – деликатно поинтересовался заметно поерзывающий толстяк.
– Туалеты откроют через тридцать минут, когда кончится санитарная зона, – непререкаемым тоном сообщила проводница.
– Ничего себе! – проворчал толстяк. – И кондиционера нет, духота какая, винищем разит!
– Кондиционер включат через час. А насчет винища… кто-то из вас весело проводил время, железная дорога тут ни при чем, – пожала плечами проводница. – Чай пить будете?
Струмилин обрадовался: в горле пересохло.
– Я – да, спасибо.
– Мне тоже принесите, – кивнул толстяк.
– Ну и я попью за компанию, – сказала немолодая попутчица. – А чай почем? Сахар-то у меня свой, так что мне несладкий принесите.
– Девушка, вам тоже чай? – крикнула проводница в пространство на второй полке, но ответа не дождалась. Пожала плечами и стала выходить из купе, да вдруг так подвернула ногу, что упала чуть ли не на колени Струмилину.
– Ох, извините. Извините! Кто тут обувь разбрасывает?
Она подняла с пола красную босоножку с высоченной шпилькой:
– Ничего себе! Ноги можно переломать! Аккуратнее надо!
– Это вон девушкины, наверное, – услужливо мотнула головой невзрачная женщина, показывая на спящую. – Мы-то все обутые.
Почему-то при этих словах все дружно проверили, обуты они или нет, хотя и Струмилин, и остальные, конечно, заведомо знали, что никому из них не могут принадлежать эти легкомысленные туфельки. На ногах толстяка ярко-коричневые полуботинки из настоящей кожи. Обладатели таких полуботинок обычно ездят в СВ, где туалеты и кондиционеры начинают работать немедленно после отправления поезда. Струмилин в запыленных кроссовках, немолодая женщина – в стоптанных босоножках неопределенного цвета, а проводница носила крошечные черные туфельки на устойчивой, надежной при вагонной качке, очень удобной, но весьма уродливой платформе.
– Как можно ходить на таких каблуках, не понимаю! – сказала она сердито, швыряя босоножку под нижнюю полку. – Тем более в нетрезвом состоянии!
«Неужели это она так налакалась? – подумал Струмилин про спящую. – Неудивительно, что сразу завалилась в спать».
Проводница наконец-то удалилась вместе со своим приклеенным пирожком. Толстяк шмыгнул в тамбур – караулить, когда кончится санитарная зона. Попутчица попросила Струмилина выйти на минуточку – она хочет переодеться и постелить постель. И разумеется, выходя, он тотчас наступил на злополучную босоножку. Пришлось поухаживать за неаккуратной барышней и поставить ее разбросанные обувки одна к одной, под полку, приткнув их к запасному матрасу, – чтобы никому больше не мешали.
«Она всегда вот на такенных каблучищах таскается! – вспомнился вдруг азартный Валеркин голос. – Вот на такенных, сантиметров двенадцать!»
Да, каблуки на этих красных босоножках именно такие – сантиметров двенадцать.
Ну и что? Да ничего.
Выпрямляясь, Струмилин бросил взгляд на верхнюю полку. Девушка в красном платье не шевельнулась.
«Прикрыть, что ли, простыней, замерзнет ведь», – рассеянно подумал Струмилин, глядя на ее сильно оголенные плечи. Небрежно закрученные в узел волосы были бледно-золотистого цвета.
В эту минуту в купе снова появился «пирожок» – и три дымящихся стакана в классических железных подстаканниках. Струмилин посторонился, потом вышел. Хотел прихватить с собой стакан, но там явно крутой кипяток. Ничего, пусть остынет.
Поскорее бы попутчица переоделась. Смертельно устал сегодня, вот натурально – смертельно. И ничего в жизни так не хочется, как напиться чаю, завалиться на свою 34-ю полку – и уснуть.
О, хорошо: вышла эта женщина, уже в халатике, через руку перекинуто полотенце:
– Заходите, молодой человек. А я пойду умоюсь.
Она ушла в тамбур, откуда выскочил оживленный толстяк:
– Открыли! Открыли туалеты раньше времени! Теперь можно и чайку попить.
Струмилин заглянул в купе, взял свое полотенце и пошел в противоположный конец вагона. И правда, умыться надо, а то денек нынче был – не дай бог.
* * *
Ну, потом-то способность мыслить связно вернулась к Джейсону. Особенно когда он вылез из-под стола. Возможно, он задержался там не только из-за фотографии, а все дело было именно в этом старинном, еще дедовском столе, вернее – в подстолье. Все-таки он в далекие времена лазил туда ребенком, прятался от каких-то вымышленных разбойников – и разбойников реальных: своих мерзких кузенов Каслмейнов, потому что те противными голосами пели, вернее, орали: «А вот овечка Джейси, сейчас мы ее острижем!» Беда в том, что в детстве Джейсон был и впрямь кучеряв, как ягненок, вдобавок рыжехонек. Потом, с годами, волосы его потемнели, стали темно-каштановыми, и как-то сами собой кудряшки развились. От «овечки Джейси» осталась только дурацкая песенка – да воспоминание о том, как надежно и уютно он чувствовал себя под этим огромным письменным столом. Сколь ни наглы были маленькие Каслмейны, сунуться в кабинет дедушки Полякофф они не смели. К слову сказать, упомянутые кузены так или иначе исполнили свою угрозу: всю жизнь они безжалостно «стригли» Джейсона. Уж и не сосчитать, сколько раз он вытаскивал из финансовых неприятностей Скотта и Айзека, и конца этим «стрижкам» пока не видно.
Итак, Джейсон выбрался из-под стола и посмотрел на фотографию Сони Богдановой уже другими глазами. Нет, очарование этого лица не уменьшилось, и сердце по-прежнему ошалело прыгало, однако он смог подумать: «Возможно, дело в мастерстве фотографа: очень выгодном ракурсе, тщательно выбранном выражении лица и умело наложенном гриме. Хотя такое впечатление, что она вовсе не употребляет косметики. Но… фотография – все же только фотография. Жаль, что она не прислала видеокассету. А, судя по бумаге, на которой написано письмо, судя по почерку… – Он с сомнением повертел в руках клетчатый листочек, исписанный неровными, слишком мелкими буквами. – Наверное, она не из состоятельной семьи. В самом деле – разве могут жить состоятельные люди в каком-то Северолуцке! Я даже и названия такого никогда не слышал. Очень может быть, видеосъемка для нее слишком дорога. Ну что же. Я ей помогу. Ведь не исключено, что от этого зависит счастье моей жизни. И… ее жизни».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
