Через пять минут охранник провел меня в комнату свиданий размером с мою контору и усадил за ближайший угол длинного голого деревянного стола. Я заметил перегородку, проходившую от обратной стороны стола до пола, но проволочной сетки, разделяющей стол на две половины, не было. Стены из серого камня, окна высоко и зарешечены. Кроме стола, в комнате больше ничего не было.
Прошло еще пять минут, и охранник с дубинкой ввел в комнату заключенного. Ему было около пятидесяти лет, вес, возможно, две сотни фунтов, лицо покрыто приятным загаром. Поредевшие темные волосы коротко, по-тюремному, острижены; густые, кустистые брови; под проницательными серыми глазами темные круги, скорее наследственные, чем от бессонницы. Форма головы походила на сжатую с боков тыкву. Вдоль левой щеки тянулись два шрама – длинный и короткий, последний глубже и явственней. Под челюстью, на почти отсутствующей шее, был третий шрам.
Заключенный обошел стол и сел напротив меня, улыбаясь одними губами; кивнул мне, за чем-то нырнул в карман вылинявшей куртки. Оказалось, за сигарой. Толстая, шестидюймовая. Он порылся еще и, достав спички, закурил. Махнув сигарой, он спросил, не хочу ли и я закурить. Я отказался, качнув головой.
Посмотрев на охранника с благожелательной улыбкой, он кивнул, и тот поспешил выйти. Мы с Аль Капоне остались одни.
Он протянул мне руку, улыбнувшись пошире, так, что показались зубы. Мы обменялись рукопожатием. Рука Капоне была пухлой и мягкой, а рукопожатие – энергичным и жестким.
– Итак, вы и есть Геллер, – сказал он.
– Да, Геллер.
– Мы никогда не встречались, но однажды вы оказали мне услугу...
Я растерянно посмотрел на него, не понимая, что он имеет в виду.
– Неважно, неважно. Вы действительно не хотите одну из этих сигар? – Он махнул сигарой – пахла она очень неплохо. – Два доллара, Гавана...
– Спасибо, не хочу.
Он оперся на руку, сигара в зубах стояла торчком.
– Знаете, тут не так уж плохо. Отдыхаю первый раз после Филли.
Он напомнил мне о годичном сроке, который получил, когда несколько лет назад его подловили в Филадельфии, обвинив в ношении оружия. Ходил слушок, что таким путем он решил охладить накалившиеся страсти. Его старый наставник Торрио, благодаря чьим идеям вся преступность в стране была организована по сути в один гигантский синдикат, посоветовал ему лечь на дно, чтобы успокоить прессу, взбудораженную вдобавок ко всем прочим эксцессам событиями дня святого Валентина.
– Что ж, они меня надули, – заметил он философски. – Эти говнюки дали мне одиннадцать лет, а ведь обещали – максимум два года, если признаю вину. Вот ублюдки! Честное слово для них – пустой звук!
– Похоже, что Атланта пошла вам на пользу.
Он пожал плечами, улыбнувшись еще шире:
– Это все теннис. Упражнения и солнце. Вот и порядок. Было бы отлично, если в здесь еще были и бабы, да ведь, черт побери, невозможно все иметь. Знакомы с Расти Руденски?
– Нет.
– Хоть и малыш, но «медвежатник» каких мало. Кое-что сделал для меня несколько лет тому назад. А теперь вот стал одним из моих сокамерников. Со мной там еще семеро парней – это на тот случай, если тебе вдруг покажется, что тут долбаный отель «Ритц». Но Расти – парень что надо. Он знает всё ходы и выходы, устраивает все так, что доверенный кореш из тех, что водит запасной грузовик, доставляет для меня бабки. На них и покупаю у охраны привилегии. Это помогает мне защищаться. Знаете, есть много маленьких «шишек», которым хочется подстрелить большую «шишку». Так что я нанял здесь телохранителей из заключенных, как в старые времена, когда оплачивал Фрэнки Рио.
По его лицу прошла тень, и улыбка исчезла, наверное, фраза «старые времена» всколыхнула в нем воспоминания о жизни на воле.
– В общем, со мной полный порядок, Геллер, – уточнил он, будто стараясь убедить в этом и самого себя. – Они меня поставили на работу на обувную фабрику чинить ботинки, можете себе это представить? Восемь часов в день за семь баксов в месяц. Черт их побери, и это меня, у которого по миллиону баксов в полдюжине банков!
Я молчал, все еще не понимая, что я тут делаю, но... хозяин – барин. Тысчонка-то ведь от него, собственно говоря.
– Мне именно сейчас надо бы быть во Флориде, – задумчиво поглядел он вверх, будто Флорида была на небесах. – У меня на Палм-Айленде жена с сыном. Я просто обожаю этого мальчишку. И не исключено, что он, черт побери, станет президентом! Если бы я мог сейчас быть с ним и его мамочкой во Флориде, я был бы счастливейшим человеком на свете. Господи, как я люблю лежать под пальмами!
Будь я проклят, если не почувствовал, что мне его немного жаль, но тут он ткнул прямо в меня, как двумя стволами, пальцем и сигарой во рту, и его серые глазки-бусинки в темных полукружьях впились в меня, будто я обязан что-то для него сделать.
– И вот твой кореш Несс и другие легавые ублюдки поймали, меня на бухгалтерских отчетах. Проклятых налоговых прегрешениях! И вот я здесь, а те, что остались на свободе, растаскивают по частям то, что я с таким трудом построил!
В глазах-бусинках блеснуло что-то пугающее, круглая голова чем-то напоминала череп с глазами.
– Они все просрут, Геллер. Они изгадят все, что я сделал, что... создал. Если я не смогу их остановить... В его голосе появились нотки чуть ли не фанатизма. Я осмелился спросить:
– Кого, мистер Капоне?
– Зови-ка меня просто Аль, идет? Как тебя зовут? Нейт? Нейт, Нейт, Фрэнк на самом деле хороший мальчик. Он – это сама семья. Но у него нет того, что нужно, чтобы занять мое кресло.
Нитти. Он имеет в виду Нитти...
– Погоди, я знаю все, через что ты прошел. Знаю, что тебя втянули во все это болваны Сермэка. Могу тебе сказать точно, что против тебя Фрэнк ничего не предпримет. Ты благородно поступил, что ушел из этой сраной полиции. Стая падальщиков! Ненавижу их, проклятых, так же, как и политиков – говенные, двуличные вороны. Думал, Сермэк не таков, а он, как и все остальные. Всего-навсего еще один политик, тратящий половину своего времени на то, чтобы скрыть от общественности, какой он ворюга.
– Мистер Капоне...
– Аль.
– Аль, а зачем здесь я?
– Мне нужен кто-нибудь, кому я могу довериться. Ты уже доказал, что в тебе есть благородство, я не забуду того раза, когда ты мне помог. Хотя ты, судя по всему, не понимаешь, о чем я говорю. Я не могу довериться ни одному из моих парней, поэтому и собираюсь провернуть все... со стороны. И своих братьев не хочу вмешивать, раз могу устроить все сам. Потому что не хочу идти против Фрэнка, лоб в лоб, потому что, черт побери, он-то там, а я вот – здесь. И как же мне бороться, пропади он пропадом, когда между нами решетка.
– Я не понимаю.
– Пойми только одно: я собираюсь выбраться из этой клетки еще до конца года. В своем кресле буду сидеть я, а не Фрэнк. Но на это потребуется время. Я раскошелился на пару сотен баксов и передал часть этих бабок одной большой «шишке» в Вашингтоне, которая сможет открыть эти ворота пошире при помощи самих федеральных властей. И я взял пятерых лучших адвокатов в стране хлопотать, чтобы я был чист для освобождения под залог. Но на это нужно время, а сейчас мне не хочется, чтобы Фрэнк и остальные задницы спустили мою империю в говенную яму.
– А почему вы думаете, что они это сделают?
Он печально тряхнул головой, затянувшись сигарой.
– Я думал, что Фрэнк поумней... Не придуриваюсь – действительно думал. Думал, он на моих ошибках научится, считал, что он усвоил мои уроки... Нельзя перегибать палку. Одну-единственную ошибку я сделал. Но понял это слишком поздно... Иначе бы я тут не сидел. Слишком много трупов попало на первую страницу. В день святого Валентина публике хочется засахаренных фруктов, а не кровавых заголовков.
Я промолчал.
– Я всегда пытался играть миротворца, всю дорогу только этим и занимался. Вот в прошлом году, примерно в это же время, когда я еще торчал в тюрьме графства Кук, повидаться со мной пришли этот бешеный Голландец Шульц и Чарли Луччано – они старые враги, всегда на ножах. Изначально вина была Шульца – лез на территорию Чарли. Шульц ублюдок даже не стал меня слушать, а я, находясь черт его знает где, так и не довел дело до конца. Но, главное, – все-таки я пытался быть миротворцем. Да только как можно заключить мировую с Голландцем Шульцем? Если бы я был на воле, я бы ему давно пушку приставил к пузу.
Сигара Капоне погасла. Он снова ее раскурил, а я сидел и терпеливо ждал объяснений.
– Когда я услыхал, что Фрэнк планирует, я ему послал совет: не делай этого, Фрэнк – будет взрыв... Ты можешь найти выход получше... И знаешь, что он сказал – как передал адвокат? Он ответил: «Ты за решеткой, Аль, а я на воле. И я верю в себя».
На его лице была написана великая скорбь, и более того – полная сокрушенность.
Потом он доверительно улыбнулся.
– Знаешь, что планирует Фрэнк? – спросил он невинно.
– Нет.
