получили более высокую
денежную заработную плату. Но
реальная заработная плата увеличивалась только в меру роста предельной производительности труда.
Но все это было понятно лишь отдельным наблюдателям. Некоторые экономисты оправдывали протекционизм в промышленности необходимостью защиты плодов Sozialpolitik и профсоюзного движения – так называемый социальный протекционизм (den sozialen Schutzzoll). Они не сумели понять, что весь процесс демонстрирует тщетность усилий по улучшению условий труда посредством насильственного вмешательства государства и профсоюзов. Значительная часть публики вообще не догадывалась о наличии тесной связи между Sozialpolitik и протекционизмом. По их мнению, картелирование и монополизация экономики являлись лишь одними из многих отвратительных последствий капитализма. Они яростно обличали алчность капиталистов. Марксисты интерпретировали этот феномен как концентрацию капитала, предсказанную Марксом. Они намеренно игнорировали тот факт, что все это было не результатом свободного развития капитализма, а следствием государственного вмешательства, тарифов и – в случае таких отраслей, как добыча угля и производство поташа, – прямого государственного принуждения. Отдельные менее проницательные университетские социалисты (Луйо Брентано, например) в своей непоследовательности доходили до того, что одновременно обосновывали свободу торговли и радикальную прорабочую политику.
В течение 30 лет, предшествовавших Первой мировой войне, Германия сумела затмить все другие европейские страны своей прорабочей политикой, только потому что пошла по пути протекционизма и картелирования экономики.
Позднее, когда в ходе депрессии 1929 г. и последующих лет численность безработных сильно выросла из-за того, что профсоюзы требовали, чтобы заработная плата оставалась на том же уровне, что и в период бума, сравнительно мягкий таможенный протекционизм превратился в гиперпротекционистскую политику системы квот, которой сопутствовали девальвация марки и валютный контроль. В то время Германия уже не была лидером в области прорабочей политики – ее превзошли другие страны. Великобритания, бывшая когда-то поборником свободы торговли, переняла немецкую идею социальной защиты. Так же поступили и другие страны. Современный гиперпротекционизм является следствием современной Sozialpolitik.
Не приходится сомневаться, что почти 60 лет именно Германия подавала Европе пример как Sozialpolitik, так и протекционизма. Но соответствующие проблемы касаются не только Германии.
Наиболее развитые страны Европы обделены природными ресурсами. Они сравнительно перенаселены. Доминирование в современном мире тенденций к автаркии, миграционным барьерам и экспроприации иностранных инвестиций поставило их в очень сложное положение. Изоляция для них означает резкое падение уровня жизни. После этой войны Великобритания – расставшись с заморскими владениями – окажется точно в таком же положении, что и Германия. То же самое можно сказать об Италии, Бельгии, Швейцарии. Возможно, Франции будет чуть полегче, потому что в этой стране уже давно низкий уровень рождаемости. Но даже небольшие, преимущественно сельскохозяйственные восточно-европейские страны окажутся в критическом положении. Чем они смогут оплатить импорт хлопка, кофе, различных видов минерального сырья и т. п.? Их почвы намного беднее, чем в зерновом поясе Канады или Америки; их продукция будет неконкурентоспособной на мировом рынке.
Так что эта проблема касается не только Германии. Это немецкая проблема лишь постольку, поскольку немцы попытались – безуспешно – решить ее путем войны и завоевания.
Глава IV Этатизм и национализм
1. Принцип национальности
В начале XIX в. политическая терминология граждан Соединенного королевства Великобритании и Ирландии не делала различий между концепциями государства, народа и нации. Завоевания, расширявшие королевство и подчинявшие ему страны и их обитателей, не меняли размеры нации и государства. Присоединенные территории, так же как заморские поселения британских подданных, оставались за пределами нации и государства. Они представляли собой собственность короны под контролем парламента. Нацию и народ составляли граждане трех королевств: Англии, Шотландии и Ирландии. Англия и Шотландия создали союз в 1707 г., а в 1801 г. к союзу присоединилась Ирландия. Намерений включить в это образование граждан, поселившихся за океаном, в Северной Америке, не возникало. В каждой колонии был свой парламент и собственное местное правительство. Когда парламент в Вестминстере попытался взять под свою юрисдикцию колонии Новой Англии и расположенные к югу от нее, возник конфликт, который привел к провозглашению независимости Северо-Американских штатов. В Декларации независимости 13 колоний назвали себя народом, отличным от народа, представленного в парламенте в Вестминстере. Провозгласив свои права на независимость, отдельные колонии образовали политический союз и тем самым дали новой нации, возникшей в силу законов природы и истории, адекватную политическую организацию.
Даже в период американского конфликта британские либералы сочувствовали целям колонистов. В течение XIX в. Великобритания полностью признала право белых поселенцев ее заморских владений создавать автономные правительства. Граждане доминионов не были частью британской нации. Они сформировали собственные нации, имеющие все права, положенные цивилизованным народам. Не предпринималось попыток расширить территорию, на которой избирались члены Вестминстерского парламента. Если часть империи получала независимость, она образовывала государство со своей собственной конституцией. Размеры территории, граждане которой представлены в парламенте в Лондоне, не увеличивались с 1801 г.; они даже уменьшились в результате образования Ирландской республики.
Для французских революционеров термины «государство», «нация» и «народ» также были синонимами. Для них Франция была страной в пределах исторических границ. Зарубежные анклавы (вроде папского Авиньона и владений германских князей) были, согласно естественному праву, частью Франции, а потому подлежали воссоединению. Победоносные войны революционных и наполеоновских армий временно заставили забыть об этих понятиях. Но после 1815 г. их прежний смысл был восстановлен. Франция – это страна в границах, закрепленных Венским конгрессом. Позднее Наполеон III включил в состав французских владений Савойю и Ниццу, территории с франкоязычным населением, для которого не нашлось места в новом Итальянском королевстве, включившем государство Савойя-Пьемонт-Сардиния. Такое расширение страны не вызвало у французов энтузиазма, поскольку Франции теперь предстояло долго переваривать новые области. Планы Наполеона III присоединить Бельгию, Люксембург и левый берег Рейна не пользовались во Франции популярностью. Французы не считали валлонов{50}, франкоязычных швейцарцев или канадцев частью своего народа или нации. Они воспринимались как иностранцы, говорившие на французском языке, старые добрые друзья, но не французы.
С немецкими и итальянскими либералами все было иначе. Государства, которые они хотели реформировать, возникли в результате династических войн и браков, которые нельзя было назвать естественными образованиями. В самом деле, разве не парадокс – сокрушить деспотию князя Рейсса Младшего (Reuss Junior Branch{51}), чтобы основать демократическое правление на разрозненных территориях, принадлежавших этому властителю? Подданные подобного крошечного княжества считали себя немцами, а не рейссианцами или саксен-веймар-айзенахцами. Целью их было не построение либерального Шомбург-Липпе. Они мечтали о либеральной Германии. То же самое было в Италии. Итальянские либералы сражались не за свободное государство Парму или Тоскану, а за свободную Италию. Как только либерализм достиг Германии и Италии, возникла проблема государства и его границ. Решение
