В конюшне Ганин переоделся в костюм для верховой езды — плотные брюки, сапоги со шпорами, легкая куртка, — а зеленоглазый уже выводил из стойл двух здоровых черных жеребцов. Ганин легко запрыгнул на лошадь и почувствовал себя на ней, как ни странно, вполне уверенно — как будто всю жизнь только и делал, что катался верхом. А через несколько минут оба всадника мчались крупной рысью по бледно-зеленым заливным лугам и тенистым перелескам, тянувшимся вдоль реки. Ганина при этом не оставляло ощущение, что зеленоглазый, хитрый, как черт, слуга за ним следит, а его постоянные словоизвержения никак не давали Ганину сосредоточиться на своих мыслях. Его собеседник оказался словоблудом — слушать его было хоть и интересно, но в голове совершенно ничего не оставалось, каша какая-то…
— …Так вот, милейший мой милорд, служил я как-то у одного помещика, не могу уже сказать, где и когда, но где-то и когда-то сказать могу точно. Был он известный хулиган, богохульник, сквернослов… Жуть! Слова доброго сказать не мог без мата. Я уж ему и так, и сяк… Говорю, да побойтесь хоть Бога, милейший! А он — раз меня арапником, два… Ну я и махнул на него — пущай себе ругается, скотина эдакая! А он мало того, что ругается, — и за бабами бегать горазд, так что проходу ни одной смазливой девке не давал! Ну и надоел он мне, пуще овсянки по утрам! Думал, придушу, скотину… Но мой коллега, благороднейшей души человек, прирожденный философ, мяу! — ой, простите, вырвалось… Так вот, он мне тогда золотые слова сказал: «Не прав ты, Тимофей, не прав…» Кстати, меня Тимофеем кличут, а в школе «Котофеем» дразнили. Так прямо и говорили: «Эй ты, Тимофей-Котофей, поди-ка сюда!», хи-хи… Так о чем это я? Ах да… Так вот, и говорит он мне: «Тимофей, ты к этому философски относись, душа моя! Скотина-то он, конечно, та еще, но подумай сам — вот придушишь ты его, а дальше что? На другого спину гнуть будешь, а кто знает — может, он еще хуже будет, а? Ну а если и лучше, тогда будешь думать, а зачем ему и служить? Самому захочется быть хозяином, пренебрегать начнешь службой-то. А будешь хозяином сам, так тоже плохо — смысл жизни тут же пропадет, мать моя женщина, мяу! — ой, простите — в голову мысли всякие полезут — а зачем я живу? а что мне от жизни надо? а почему у этого то есть, у этого се, а почему у меня нету? почему меня не повышают? а почему не хвалят? А тут — служишь и служишь, и голова, как говорится, не болит!» Подумал я, душа моя, Алексей Юрьевич, а ведь, ворона он эдакая, прав, а-ха-ха-ха! Ну и не придушил я эту скотину! Сам он утоп спьяну, прямо вот в этой вот самой речке. Очень любил, знаете, с деревенскими девками в русалок играть. Вот они его и утопили… Но я тут ни при чем, честно-пречестно! Мяу!
От пустопорожней болтовни котообразного Тимофея у Ганина заболела голова, и он хотел было уже, наплевав на всякую вежливость, сказать ему «заткнись!», но тут впереди увидел стремительно приближающийся дом с колоннами…
— Ого, Тимофей! — воскликнул Ганин. — А разве мы не вперед ехали? Бьюсь об заклад, двигались мы вдоль реки, но почему вернулись обратно? Я ведь никуда не сворачивал, черт возьми!
— Да вы, Алексей Юрьевич, не серчайте так, чертей не кличьте — плохая это примета, их звать! — опять заюлил и забалагурил Тимофей. — Тем более что и звать-то их не надо — черти, как говорится, всегда при нас, как вши, а-ха-ха-ха! А в поместье мы возвращаемся… Дак заболтал я вас, Алексей Юрьевич, так вы и не заметили, как мы обратно-то свернули!
— Да не сворачивали мы! — в сердцах воскликнул Ганин. — Я точно помню! Я-то хотел прогуляться во-о-он до того леса, посмотреть, что за туманом… Зачем мне опять в дом-то? А ну, дай-ка я один, быстренько…
И, не дожидаясь реакции Тимофея, галопом поскакал в противоположную сторону, туда, где стояла сплошная пелена тумана. Ганину во что бы то ни стало захотелось ее пересечь. Где-то рядом должно быть село Глубокое, а там, по слухам, есть дивная церквушка святителя Николая архитектуры XVIII века! Вот бы ее посмотреть! Ганин припомнил карту местности. Глубокое должно быть к северу от поместья, в десяти километрах.
Ганин пришпорил коня и понесся так, что ветер засвистел в ушах. На душе стало легко и хорошо, особенно оттого, что удалось так ловко избавиться от назойливого Тимофея-Котофея с его идиотскими рассуждениями о господах и слугах. Пьянящее ощущение свободы окрылило, и Ганин радостно засмеялся.
Однако через какое-то время тревога неприятно кольнула сердце. Хотя жеребец Ганина скакал во весь опор, но — удивительное дело — пелена тумана впереди никак не приближалась, а луг, казалось, был и вовсе бесконечен. Пора бы уж показаться и лесу, в конце-то концов! Но лошадь уже вся в мыле, а странный луг не кончался.
Ганин соскочил с коня и побежал, но, сколько он ни старался, все равно никак не мог добраться до полосы тумана! Да и солнце что-то не спешило показываться, облака не расходились, хотя прошло уже, наверное, часа полтора-два. Создавалось впечатление, что такою погода здесь решила остаться навсегда…
Вдруг позади себя Ганин услышал гулкий стук копыт. Он оглянулся и увидел Снежану! В кавалерийской каске, белоснежной курточке, облегающих бедра лосинах и черных, начищенных до блеска сапогах с высоким голенищем она была прекрасна, как юная амазонка! Ганин остановился и невольно залюбовался тем, как гармонично двигается ее тело, приподнимаясь и опускаясь на стременах. Рядом с нею бежал огромный пес неизвестной породы, размером с шотландскую овчарку. Лохматая шерсть его была иссиня-черной, морда — свирепой, как у дикого волка, а глаза — красными. Пес ни на шаг не отставал от всадницы, постоянно при этом поглядывая то на хозяйку, то на него.
Ганин попытался было улыбнуться, но робкая улыбка тут же сползла с его лица — конь несся во весь опор прямо на него, да и собака — тоже. Поджилки у него затряслись, сердце похолодело, и животный ужас охватил все его существо.
Сильный удар в грудь — и Ганин оказался на земле. Тяжелая туша навалилась на него, дышать стало трудно, а жаркое и зловонное дыхание огнем ударило в нос.
— Тише, Цербер, тише, не кусать! Лежать! — раздался звонкий и властный голос. Ганин робко приоткрыл глаза и с ужасом увидел здоровенную пасть, усеянную длинными острыми, как кинжалы, зубами, прямо у своей глотки.
Снежана ловко соскочила с вороного коня и, поигрывая арапником, подошла к Ганину.
— Ну как тебе прогулочка, дорогой? Освежился?
Ганин кивнул.
— Ну так пойдем домой! Завтрак уже готов. Что ж ты Тимофея-то не послушался? Он у нас кот ученый, умный… Если повел тебя домой, значит, пора домой, не так ли? Нам с тобой сегодня, между прочим, в гости ехать, а тебя еще в порядок приводить надо… Цербер, а ну встать! — Собака тут же убрала свои массивные лапы с груди Ганина, и он смог наконец подняться.
Ганин молча взглянул в глаза наезднице и произнес:
— Ты… не… Снежана…
— Чего?! Как это я не Снежана!!! — гневно вскричала девушка, и кожаные хвосты арапника свистнули всего в нескольких сантиметрах от лица Ганина — он едва успел отшатнуться.
— Откуда у тебя эта чудовищная собака? И этот кот на лошади? Это поместье Никитского?!
— Никитского! А кого же еще?
— Как ты вдруг стала в нем хозяйкой?! — делая шаг назад, сказал Ганин, а у самого от страха поджилки затряслись — собака выразительно зарычала.
— А может, я его любовница была! Ты об этом не думал? Я этого Никитского знаю гора-а-аздо дольше, чем ты! А теперь Никитский сплыл, а любовница осталась…
Ганин потупил взор — ответить ему было и впрямь нечего: подробности личной жизни Никитского ему, конечно же, неизвестны. Он слышал, что у Никитского было много женщин помимо жены, но кто они — он не знал. Симпатичная телеведущая вполне могла быть его пассией, а может, и главной пассией…
— Что-то аппетит у тебя, Леша, сегодня плохой. Уж не заболел ли ты? — намазывая джемом тост, спросила Снежана.
— Да не хочется что-то…
— Странно, обычно конные прогулки пробуждают аппетит. Я вот, например, голодна как волк — так бы и съела бифштекс с кровью или жареного молочного поросенка целиком, но… не могу — фигура дороже.
— Мне тоже… дороже… — мрачно проговорил Ганин.
Снежана бросила на него испытующий взгляд, и у Ганина возникло ощущение, что она видит его насквозь, саму его душу, даже читает мысли.
— Я хочу в город, Снеж…
— Зачем?
— Ну, узнать, как там с выставкой…
— Все в порядке. Продано больше половины картин. Тебе теперь не придется думать о деньгах. Будешь сидеть здесь и писать, а я буду тебя вдохновлять, подсказывать сюжеты…
Лицо Ганина вытянулось, но он промолчал.
— Я хочу увидеть хоть раз твою дочь… — уже совсем робко, чуть ли не шепотом произнес Ганин.
— Зачем? Она ж не твоя! Мы с тобой родим другую, а эту… В спецшколу отдадим, пошлем в Лондон. Пусть учится там.
