Жанна перегнулась через край кровати и смотрела на нее. Потом сказала:
— Верно это, что ты была в постели Жюльена, когда я вошла?
Розали простонала сквозь прижатые к лицу руки:
— Да, сударыня.
Тут расплакалась баронесса, громко всхлипывая и вторя судорожным рыданиям Розали.
Жанна, не спуская глаз с горничной, спросила:
— Когда это началось?
— С первого дня, — пролепетала Розали.
Жанна не поняла.
— С первого дня… Значит… значит… с весны?
— Да, сударыня.
— С первого дня, как он вошел в этот дом?
— Да, сударыня.
Жанна торопливо сыпала вопросами, как будто они душили ее:
— Но как же это случилось? Как он заговорил об этом? Как он взял тебя? Что он тебе сказал? Когда же, как ты уступила? Как ты могла уступить ему?
И Розали на этот раз отвела руки, в лихорадочной потребности говорить, высказаться.
— Почем я знаю! Как он в первый раз здесь обедал, так и пришел ко мне в комнату. А до того спрятался на чердаке. Кричать я не посмела, чтобы огласки не вышло. Он лег ко мне в кровать; я себя не помнила; он и сделал со мной, что хотел. Я смолчала, потому что очень он мне приглянулся!
Жанна прервала ее криком:
— А ребенок… ребенок, значит, у тебя… от него?
— Да, сударыня, — сквозь рыдания ответила Розали.
После этого обе замолчали.
Слышны были только всхлипывания Розали и баронессы.
Потрясенная Жанна почувствовала, что и у нее глаза наполнились слезами; капли беззвучно потекли по щекам. У ее ребенка и ребенка горничной — один отец! Гнев ее утих. Она была охвачена мрачным, тупым, глубоким, безмерным отчаянием.
Наконец она заговорила совсем другим голосом, хриплым от слез, голосом плачущей женщины:
— А после того как мы вернулись… оттуда… из… из… путешествия… когда он пришел к тебе снова?
Горничная, совсем припав к полу, пролепетала:
— В первый… в первый же вечер пришел.
Каждое слово клещами сжимало сердце Жанны. Значит, в первый же вечер после возвращения в Тополя он бросил ее для этой девки. Вот почему он оставлял ее по ночам одну!
Теперь она знала достаточно и больше ничего не желала слышать. Она крикнула:
— Ступай, ступай прочь!
Розали, подавленная вконец, не шевелилась, и Жанна позвала на помощь отца:
— Уведи, убери ее.
Но тут кюре, не сказавший еще ни слова, счел своевременным вставить небольшое нравоученье:
— То, что ты сделала, дочь моя, весьма и весьма дурно; господь бог не скоро простит тебя. Вспомни, что тебе уготован ад, если ты не будешь впредь вести себя благонравно. Теперь у тебя есть ребенок, значит, надобно остепениться. Хозяйка твоя, баронесса, поможет тебе, и мы найдем тебе мужа…
Он говорил бы еще долго, но барон снова схватил Розали за плечи, поднял ее, доволок до двери и вышвырнул в коридор, как мешок.
Когда он вернулся, он был бледнее своей дочери, а кюре продолжал разглагольствовать:
— Что поделаешь? Все они такие в здешних местах. Просто горе одно, но сладить с ними никак невозможно, и опять-таки надо иметь снисхождение к слабостям человеческой природы. Поверите ли, сударыня, каждая сначала забеременеет, а потом уж замуж выходит. — Он добавил с улыбкой: — Это вроде как бы местный обычай. — И переходя на возмущенный тон: — Даже дети берут пример со старших. Ведь сам я в прошлом году застал на кладбище двух конфирмантов, мальчика и девочку! Я говорю родителям, а они мне в ответ: «Что поделаешь, господин кюре, не мы их этим пакостям учили, не нам их и отучать!» Вот так-то, сударь! И горничная ваша не отстала от других…
Но барон, весь дрожавший от раздражения, прервал его:
— Она? Мне до нее дела нет! Меня Жюльен возмущает. Он поступил подло, и я увезу от него свою дочь.
Он шагал по комнате, кипя от негодования и взвинчивая себя все сильнее:
— Он подло обманул мою дочь! Слышите, подло! Негодяй, мерзавец, развратник! Я все ему в лицо выскажу, я ему пощечин надаю, я его убью собственными руками.
Священник, медленно заправляя себе в нос понюшку табаку, обдумывал подле плачущей баронессы, как ему выполнить свою миссию миротворца; теперь он вмешался.
— Постойте, сударь, между нами будь сказано, он поступил, как все поступают. Много вы видели верных мужей? — И он добавил с простодушным лукавством: — Сами вы тоже, я поручусь, пошалили в свое время. Ну, сознавайтесь положа руку на сердце, правду я говорю?
Барон, пораженный, остановился перед священником, а тот продолжал:
— Ну да, и вы поступали, как другие. Может статься, и вам случалось поблудить с такой вот служаночкой. Говорю я вам, все так поступают. А жену свою вы от этого не меньше холили и любили, так ведь?
Барон застыл на месте, он был потрясен.
Ведь это правда, черт побери, что и он поступал так, и даже частенько, всякий раз, когда мог; и супружеского очага он тоже не щадил; перед смазливыми горничными жены не мог устоять! И что же, он из-за этого — подлец? Почему же он так строго судит поведение Жюльена, когда свое собственное ни на миг не считал преступным?
А у баронессы хотя еще не просохли слезы, но при воспоминании о мужниных проказах на губах мелькнула тень улыбки, ибо она была из тех сентиментальных, чувствительных и благодушных натур, для которых любовные дела — неотъемлемая часть существования.
Жанна без сил лежала на спине, вытянув руки, и, глядя в пространство, мучительно думала. Ей вспоминались слова Розали, которые ранили ей душу и, точно бурав, впивались в сердце: «Я смолчала, потому что очень он мне приглянулся».
Ей он тоже приглянулся; и только из-за этого она отдалась ему, связала себя на всю жизнь, отрезала пути всем другим надеждам, всем возможностям, всему тому неизвестному, чем богат завтрашний день. Она ринулась в этот брак, в эту бездонную пропасть, и вот очнулась в таком горе, в такой тоске, в таком отчаянии, и все потому, что он приглянулся и ей, как Розали!
Дверь распахнулась от яростного толчка. Появился взбешенный Жюльен. Он встретил на лестнице всхлипывающую Розали, понял, что тут против него строят козни, что горничная, вероятно, проболталась, и пришел узнать. Но при виде священника он остановился как вкопанный.
Дрожащим голосом, но с виду спокойно, он спросил:
— Что это? Что тут такое?
Барон, только что пылавший гневом, не смел ничего сказать из страха, что зять приведет доводы кюре и тоже сошлется на его собственный пример. У маменьки слезы потекли сильнее. Но Жанна приподнялась на локтях и, задыхаясь, смотрела на того, кто причинил ей столько страданий.
Она заговорила прерывистым голосом:
— А то, что мы теперь все знаем, нам известны все ваши гнусности… с тех пор, с того дня… как вы вошли в этот дом… и что у горничной ребенок от вас, как… как у меня, они будут братья…
При этой мысли горе захлестнуло ее, и она упала на подушки, исступленно рыдая.
Он стоял огорошенный и не знал, что делать, что сказать. Тут опять вмешался кюре:
— Ну, ну, не надо так убиваться, милая дамочка, будьте умницей.
Он поднялся, подошел к кровати и положил свою теплую руку на лоб отчаявшейся женщины. И эта простая ласка удивительным образом смягчила ее: она сразу ощутила какую-то истому, словно эта сильная крестьянская рука, привыкшая отпускать грехи, вселять бодрость своим касанием, принесла ей таинственное умиротворение.
Толстяк, все так же стоя возле нее, произнес:
— Сударыня, надо всегда прощать. Большое горе постигло вас, но господь, в милосердии своем, вознаградил вас за него великим счастьем материнства. Ребенок будет вам утешением. И во имя его я умоляю, я заклинаю вас простить господину Жюльену его проступок. Ведь это новые узы, связующие вас, это залог его верности в дальнейшем. Как можете вы сердцем жить розно с тем, чье дитя носите во чреве?
Она не отвечала, она была сломлена, истерзана, измучена вконец, не находила сил даже для гнева и обиды. Нервы ее совсем сдали, как будто их незаметно подсекли, и жизнь еле теплилась в ней.
Баронесса, решительно не умевшая помнить зло и не способная на длительное душевное напряжение, шепнула ей:
— Полно, Жанна.
Тогда кюре подвел молодого человека к постели и вложил его руку в руку жены.
При этом он прикрыл обе их руки своею, как бы соединяя их навеки, и, отбросив официальный нравоучительный тон, заметил с довольным видом:
— Ну, дело сделано; поверьте мне, так будет лучше.
А обе руки, сблизившись на мгновение, тотчас же разъединились. Жюльен, не посмев поцеловать Жанну, поцеловал в лоб тещу, круто повернулся, взял под руку барона, который повиновался безропотно, радуясь в душе, что все уладилось, и они вышли вместе выкурить по сигаре.
После этого больная в полном изнеможении задремала, а священник и маменька продолжали беседовать вполголоса.
