Немцы снова открыли огонь из минометов, переставив их на другую, более удобную позицию. Пока катер по-прежнему был защищен обрывом. Мины взрывались наверху, внизу, на кромке песка. Некоторые, выпущенные умелыми минометчиками, долбили край обрыва, обрушивая каждый раз целые пласты глины. Она сползала в промоину, заваливая переднюю часть катера вязкой массой. Моряки лихорадочно сгребали глину лопатами. Носовую орудийную башню и стволы пулеметов накрыли брезентом.
Очередная мина взорвалась на корме. Палуба выдержала, лишь погнуло леерное заграждение. Но следующая мина досталась раненым. Фонтан песка и дыма подкинул сразу несколько тел. Люди, переползая через мертвых, еще теснее вжимались в обрыв. Но большинство остались лежать неподвижно, терпеливо ожидая своей участи.
– Снять с башни один пулемет, – приказал Батаев. – Установить на обрыве и открыть ответный огонь.
– Не горячись, – успокаивал молодого вспыльчивого капитана боцман. – Ни щита, ни станка нет, снесут ДШК вместе с расчетом. Механики уже ремонт заканчивают.
Когда захлопал пускач, а следом замолотил, захлебываясь, двигатель, на катер кинулись со всех сторон раненые. Раздавались уже не отдельные крики, а повис сплошной рев. Комендантские патрули оттесняли людей. Тех, кто пытался схватиться за леера, безжалостно сбивали прикладами. Толпа, навалившись, вытягивала засыпанный глиной бронекатер на воду. По указанию врача погрузили в трюмы семьдесят самых тяжелых раненых.
– Достаточно, – сказал Батаев. – Отходим.
Словно торопя командира, рядом взорвалась очередная мина.
– Еще бы десятка два. Которые с заражением, – упрашивала врач-лейтенант из полевой санчасти.
– Нельзя, милая. Пойдем при дневном свете, нас только чудо и скорость могут спасти. Перегрузим катер – всем каюк.
Все же уговорила красивая врачиха взять еще людей. Катер облегчали как могли. Выбрасывали через борт все, без чего можно обойтись: запасной якорь, посуду, бачки для воды и горючего. Выволокли из трюма и швырнули на песок решетки массивного деревянного настила. Погрузили еще человек двенадцать.
Рискуя попасть под винт, цеплялся за скобы раненный в ногу и кричал пронзительным, знакомым Батаеву голосом:
– Антонов огонь… помру от гангрены.
Его с руганью втащили на борт, и двигатель, захлебываясь, дал полный ход. Артиллеристы «Прибоя» все же расквитались с немецкими пулеметчиками. Обе башни, особенно кормовая, выпускали снаряд за снарядом. Гребень, с которого расстреливали раненых, покрылся рыжей глинистой завесой. Снарядов не жалели.
– Меньше груза – легче идти! – кричали из кормовой башни, выкидывая через люк очередную стреляную гильзу.
С холмов по катеру били из всех калибров. Но не дав загрузить «Прибой» под завязку, мичман Иван Батаев на скорости пятнадцати узлов (все, что мог выжать двигатель) умело уходил на виражах от разрывов.
Осколки били о броню, близкие взрывы швыряли небольшое судно с борта на борт, погиб дальномерщик, следивший за небом, покалечило несколько раненых. «Прибой» миновал наиболее опасную зону обстрела, благополучно дошел до левого берега и вывез восемьдесят с лишним раненых.
Закуривая папиросу, Иван спросил бойца, обросшего густой щетиной, с опухшей, как бревно, ногой:
– Ты чего так кричал? Один, что ли, тяжелый! Есть такие, кого и до госпиталя не донесут. Вон тот, в живот раненный, кажется, уже не дышит.
– Прости, сынок, – кланялся мужик в заскорузлой от крови шинели. – Детей в семье пятеро, самому старшему двенадцать лет, а младшей дочке всего годик. Пропадут без меня, не вытянет их жена. У нас в Саратовской области то засуха, то саранча. И в хорошее время голодали, а сейчас… Век молиться за тебя, парень, буду.
В дивизионе самого молодого командира бронекатера Ивана Батаева встретили горячо. Качали, подкидывая в воздух, совали фляжки со спиртом, папиросы. Заодно отхлебывали сами.
– Ну, молодец!
– Из пасти у фрицев вырвался. Команду и раненых спас.
– Вот увидите, – предсказывал кто-то, – Ване всего двадцать два, а он еще всеми нами командовать будет.
– А чего? Способный парень.
Комдив Кращенко с раздражением думал: «Все рвутся в начальство. И Зайцев на меня обиженный, и Морозов, да и остальные не лучше». Он сухо, стараясь придать голосу бодрость, объявил благодарность Батаеву и сразу перешел к делу:
– Три катера уходят вечером на задание. «Смелый» на ремонте. Тебе, Иван Степанович, и «Быстрому» переправу сегодня ночью вдвоем придется обеспечивать. Как техническое состояние судна?
Каким бы молодым и не слишком проницательным ни был недоучившийся курсант Ваня Батаев, но ему стало неприятно, что командир дивизиона лишь мельком спросил о потерях. Ни слова не сказал о похоронах погибшего дальномерщика (мол, закапывай сам и не морочь голову), не поинтересовался, как чувствуют себя двое крепко контуженных моряков, которых увезли в санбат. Кращенко интересовала лишь техника.
– Среднее состояние, – ответил не по уставу мичман. – Машину перебрать надо. Ее снарядом хорошо тряхнуло, все соединения текут, да еще нагрузку дал, когда с того берега полным ходом под снарядами шли. Течь кое-где устранять требуется, две мины прямиком в корпус попали. Рацию заменить надо.
– Заменим, на складе есть запасные. Еще что?
Кращенко смотрел на капитана «Прибоя» в упор, и в глазах явно читалось: «Что еще выдумаешь, чтобы пофилонить?»
Батаев не успел добавить, что экипаж лишился трех человек, несколько моряков с контузиями полегче и оглушенные взрывами, отлеживаются в кубрике. Повредило поворотный механизм зенитной установки ДШК, и башня проворачивается с трудом. Возможно, лопнул погон… Но ничего этого самолюбивый мичман, ждавший от командира бригады более теплых слов, не сказал. Ответил коротко, как отрезал:
– Остальное – мелочи. За день устраним. Разрешите идти? – Не выдержав, добавил: – Дальномерщика по-человечески похоронить надо. Хороший парень был.
– Конечно. Но в первую очередь занимайся катером. Я зампотеху позвоню, ремонтников пришлет.
Батаев не догадывался, что командиру дивизиона было не до него. Будущий ночной десант – операция серьезная, будут высаживать полк и отдельный батальон. Начальство предоставило ему свободу действий насчет руководства. Он мог возглавить десант лично, мог послать замполита.
Лезть в эту петлю Кращенко не хотел. За все время он лишь однажды в первые дни прибытия участвовал в ночной переправе. То, с чем Кращенко столкнулся, напугало его и отбило охоту снова повторять путь через Волгу и обратно. Он испытал и увидел то, что другие моряки испытывали каждую ночь. Кращенко слышал доклады, видел пробоины в кораблях, но все это было от него далеко, пока он сам не рискнул выйти из Ахтубы на Волгу.
Первое, что его поразило, – над рекой не опускалась ночь. Ракеты, «фонари», взлетали с земли и опускались с ночных немецких самолетов-наблюдателей. Видимость была, как в ранних сумерках. На всем пути вокруг кораблей поднимались фонтаны разрывов, обстрел преследовал их на пути к правому берегу и обратно.
Он увидел, как горел небольшой пароход, уткнувшийся в песчаную косу, вокруг метались люди. Кто-то пытался добраться до берега вплавь, уцепившись за обломок. На его глазах потопило снарядом сейнер, вокруг плавали люди, звали на помощь. Но тяжелогруженые суда проходили мимо, останавливаться было слишком опасно.
Лишь на минуту свернул к тонущим людям небольшой баркас, груженный ранеными. Подхватил несколько человек и, уворачиваясь от снарядов, дал полный ход. Головы людей из команды потопленного сейнера одна за другой исчезали в темной воде. Их убивала взрывная волна от снарядов, которая особенно сильно действует в воде.
Бронекатеру, на котором находился Кращенко, повезло. Не погибло ни одного человека из команды. Правда, осколки достали несколько раненых пехотинцев, размещенных на палубе, и на берег сгрузили два трупа. В ту ночь капитан-лейтенант ощутил весь ужас ходящей вокруг смерти.
В рубку угодил снаряд небольшого калибра, но шел он под острым углом и взорвался над водой, отрикошетив от брони. Второй рванул едва не под бортом – спасло то, что и этот снаряд был калибра миллиметров пятьдесят. Впрочем, прямое попадание в борт могло разворотить дыру в полметра шириной или вывести из строя двигатель.
А уж неподвижное судно немцы добили бы очень быстро. С той ночи Кращенко в переправах не участвовал, предпочитая руководить кораблями из леса. Изредка появлялся на причале, где его могло увидеть начальство и оценить активность. Но причалы тоже обстреливали, и командир дивизиона торопливо возвращался на своей бричке на базу.
– Ты больше на лошадях ездишь, чем на кораблях ходишь, – поддел его кто-то из капитанов судов.
Но это был не начальник Кращенко, а один из закопченных капитанов какого-то гражданского судна, вроде буксира или баржи. И Кращенко огрызнулся, давая понять разницу между собой и неумным шутником:
