— Ну хорошо, — сказал он наконец и рассмеялся сердито. — Дам я вам нашу больничную машину. — Он набрал номер. — Черт бы побрал ваше человеколюбие! — И, снова положив трубку, добавил: — А потом выкручивайся, когда притянут к ответу! Это единственная санитарная машина, которую нам оставили. Не следовало бы давать ее для транспортировки чужих пациентов… Но если мы будем надеяться на Скорую помощь, то бедняжка…
Врач не договорил и махнул рукой.
На площади Надьварад шла проверка документов. На каждой улице, выходившей на площадь, стояло по три-четыре группы контролеров — полицейские, жандармы, нилашисты. Однако белую санитарную машину с красным флажком пропускали всюду без задержки.
«Ну, — думал Лайош, посмеиваясь про себя, — прямо хоть в школьный учебник годится притча: «За добро твое воздастся сторицей».
Впрочем, разве мог он поступить иначе? Даже под угрозой провала…
На Главной улице перед входом в больницу Лайош протянул руку сопровождавшему машину санитару:
— Теперь, кажется, все в порядке. Так что я, пожалуй, пойду…
— То есть как? — изумленно пролепетал тот. — А как же анкетные данные? Разве вы не родственник ей?
— Не больше, чем вы, — сказал Лайош. — Я случайно нашел беднягу. Так что не знаю ни имени ее, ничего…
Он приподнял пилотку и, опасаясь дальнейших расспросов, бросился через улицу. Бегом, насколько позволяли силы, пересек Крепость. Ровно в половине восьмого, когда господин советник, по обыкновению, позвонил, требуя завтрак, Лайош переступил порог кухни. Жена Лайоша, худенькая, невысокая женщина, чуть поднос из рук не выронила от радости и изумления.
— Первым делом все, что на мне, — в духовку! — отстраняя от себя жену, сказал Лайош. — Все это вшивое. — И без долгих разговоров принялся стаскивать с себя одежду.
Когда жена с пустым подносом вернулась на кухню из барских покоев, Лайош уже стоял в тазу с водой и старательно намыливался.
Изучая теперь, по прошествии многих лет, историю боевых действий 2-го и 3-го Украинских фронтов, день за днем прослеживая по карте изменения фронтовой линии, поражаешься, с какой последовательностью, упорством и быстротой Советская Армия в одном сражении за другим переламывала и принуждала к отступлению все еще значительные силы фашистской военной машины. Сначала казалось, что наступление русских начинается со стороны Кечкемета, затем вдруг — от Хатвана. В непрерывных боях Советская Армия ежедневно продвигалась вперед на пятнадцать–двадцать километров. Отчаянно напрягая все силы, немцы то и дело «перегруппировывались». И было так, что, пока они перебрасывали войска из-за Дуная на равнины Алфёльда и прямо с марша бросали их, смертельно усталых, в бой, в то же самое время армии 3-го Украинского фронта, неожиданно переправившись через Дунай, за несколько дней заняли множество крупных городов вроде Мохача, Печа, Сексарда. Тщетно немцы пытались отрицать это в своих сводках и «комментариях обстановки» — легенда о защитном вале по Дунаю разлетелась вдребезги. «Неприступную оборонительную систему» воины маршала Толбухина разорвали, словно листок бумаги.
Но для тех, кто был здесь, позади немецких оборонительных рубежей, все это выглядело совсем иначе.
Казалось, что время ползет словно улитка, что оно вообще остановилось. Для Ласло Саларди, например, все эти ноябрьские и декабрьские серые дни были похожими друг на друга, как четыре тюремные стены. Только узник может ждать с таким нетерпением год освобождения, зная, что срок его наказания уже истекает. Но зато узник заранее точно знает этот день и заранее высчитывает часы, минуты и даже секунды! И он знает, что получит, получит свободу!.. А Ласло преследовали в эти дни кошмары: где-то, когда-то, — быть может, в самый последний миг! — какая-то ошибка, пустяк, глупая случайность, неосторожное слово, жест, подозрительная гримаса на лице — и все погибло! Эти картины стали вовсе неотступными после того, как у него на глазах схватили Денеша. И с той поры о парне ни слуху ни духу…
Смелость — это не упоительное опьянение. А если и так, то платить за него приходится тяжелым похмельем.
Ласло припомнил дни всеобщего воодушевления, когда и его, противившегося поначалу, увлекли призывы радиостанции Кошута, и он со всем пылом взялся за организацию Сопротивления. Друзья подсчитали тогда свои силы, смелое их предприятие показалось вполне возможным. Лаци Денеш вел агитацию в Студенческом комитете. Он знал многих молодых рабочих, их адреса. Впрочем, в те дни достаточно было под вечер во время пересмены подойти к верфям, переговорить с одним-двумя верными людьми, и нужная весть со скоростью ветра распространялась по заводу. На долю Саларди выпала другая задача: найти среди студентов колледжа имени Телеки таких, кто готов был не только краснобайствовать…
А Бела Пакаи сам по себе являлся маленьким революционным центром: у него на квартире скрывались трое его приятелей, у которых были связи среди питомцев колледжа Дёрфи, студенческих комитетов философского и экономического факультетов, среди студентов технических институтов — участников движения Сопротивления.
Правда, тогда, в октябре 1944 года, доставать оружие было проще. И Миклош уже на третий день под вечер явился на квартиру Ласло с базарной сумкой в руках, полной ручных гранат, лишь кое-как завернутых в бумагу, будто кольраби. Миклош постучал в окно, передал Ласло сумку и предупредил:
— Смотри не урони. А то грохнет!
— Ты с ума сошел?!
А следующей ночью он притащил новую порцию. Трудно было добывать пистолеты, зато обоймы к ним — много проще. Эти «операции» проводили в вечно переполненных трамваях. Все члены организации, в особенности студенты, знали, как это делается, и пачками таскали обоймы, набитые девятимиллиметровыми патронами от личного офицерского оружия. Для них это было чем-то вроде забавы, спорта.
Договорившись с пекарем Франком, Ласло устроил у него на квартире «центральный арсенал». Пока в этом «арсенале» было не так уж много оружия, но все надеялись, что количество его будет расти с каждым днем.
А вот сколько было у них людей, этого не знал толком никто, потому что каждый участник то и дело сообщал о новых связях, новых группах. Начинали подсчитывать и оптимистически приходили к выводу, что смогут поднять по меньшей мере около батальона.
И тут произошел провал Лаци Денеша.
Ласло не спал всю ночь. Даже не раздевался. Нет, он не боялся, ни на секунду не подумал, что Лаци может их выдать и ему придется спасаться бегством, может быть, в самый последний момент, через окно… С первых дней салашистской диктатуры он не раз представлял себе это. Сейчас эта мысль даже не приходила ему в голову. Он просто сидел в тяжелом раздумье, сидел и ждал. Ждал, что окно вдруг тихо вздрогнет, словно задетое воробьиной лапкой, и снаружи чуть слышно донесется запыхавшийся, всегда по-детски взволнованный голос: «Ласло? Можно к тебе?..»
Они познакомились четыре года назад, на каком-то диспуте в университете. Один из ассистентов профессора время от времени проводил занятия кружка самообразования для оппозиционно настроенной молодежи, интересовавшейся литературой, критикой и негласно политикой. Ласло к этому времени уже окончил университет и работал учителем, Лаци Денеш учился на первом курсе философского факультета. Разница в возрасте помешала их знакомству сразу перерасти в дружбу, это произошло лишь два года спустя, осенью сорок второго. В ту пору молодые писатели, художники, не имевшие оснований рассчитывать на широкое распространение своих произведений и идей, особенно тянулись друг к другу. Ласло все чаще и чаще стал встречать то в Обществе Яноша Вайды[31], то в пивном баре «Маргит» умного и скромного студента-философа, который в баре заказывал себе всегда одно и то же — стаканчик содовой. Студент был очень беден и после занятий до самого вечера бегал по урокам, перебиваясь буквально с хлеба на воду. Все, что ему удавалось сэкономить, он отсылал матери. Доброе сердце, детская чистота души и милая привязанность — все это подкупало Ласло.
Еще раньше, в университете, Ласло подружился со многими коммунистами. И уже тогда понял, что именно они наиболее последовательные, наиболее непримиримые борцы против фашизма. Правда, его раздражало иногда, что на каждый вопрос у них всегда был готов ответ — четкий и безапелляционный, за что Ласло считал их немного доктринерами. Разумеется, не понравилось ему и то, что на все его рассуждения они то и дело наклеивали ярлыки: «Буржуазный пережиток!», «Мещанство!» — а его религиозный мистицизм называли «гнойником в мышлении, который следует вырезать ножом хирурга». Но когда доходило до дела, они всегда понимали друг друга.
От мистицизма Ласло излечился. Собственно, от присоединения к коммунистам теперь его удерживало только одно — страх перед их непререкаемой дисциплиной. А может быть, ему просто никто всерьез не предложил вступить в партию…
