У нас была теория, мы считали, что можно научиться определять цвет на ощупь. Например, сидишь на лужайке и с закрытыми глазами определяешь цвет травы — по тому, шелковистая она или жесткая. Когда трогаешь одежду, эластичный бархат всегда красный на ощупь, даже если на самом деле вовсе не красный. Лучше всех цвета угадывала Наташа, но Наташа и жульничала лучше всех, причем так, что не подловишь.
Однажды мы перебирали детские маечки и нашли футболку, которую Натали носила в третьем классе. Это точно была футболка Натали, потому что на изнанке до сих пор сохранилось имя, которое ее мама написала специальным фломастером, отправляя дочь в летний лагерь. Джейк купил футболку и вернул бывшей хозяйке — деньги тогда были только у него. Он единственный из нас работал.
Наверное, вы спросите, что парню вроде Джейка делать в «Швейном квартале» в компании девчонок. У Джейка есть особенность — он всегда хорошо проводит время, чем бы ни занимался. Ему нравится всё, ему нравятся все, но больше всего ему нравлюсь я. Где бы Джейк сейчас ни был, уверена, что он замечательно проводит время и ждет, когда же я появлюсь. Я всегда опаздываю. Но он знает об этом.
Еще одна наша теория заключалась в том, что у вещей есть жизненные циклы, как у людей. Жизненный цикл свадебных платьев, пышных боа, детских футболок, туфель и сумок заканчивается «Швейным кварталом». Если вещь хорошая — или даже плохая, но интересная, — после смерти она попадает в «Швейный квартал». Мертвая одежда чувствуется по запаху. Когда ее купишь, постираешь, наденешь, она начнет пахнуть тобой — это ее реинкарнация. Но что-то конкретное отыскать очень непросто. Нужно искать как следует.
На нижнем этаже «Швейного квартала» одежду, старые сумки и кружки продают на вес. Можно купить восемь фунтов выходных платьев — облегающих черных, пышных лиловых, шуршащих розовых, серебряных парчовых со звездной искрой, таких тонких, что они продеваются через кольцо, — за восемь долларов. Я хожу туда каждые выходные: охочусь за волшебным ридикюлем бабушки Зофьи.
Волшебный ридикюль — большой, черный и какой-то ворсистый. Черный даже на ощупь, даже с закрытыми глазами. Самый черный, какой только может быть, кажется, тронешь его и увязнешь, как в дегте или в черном зыбучем песке, или просто проткнешь пальцами темноту, как ночью, когда не можешь нащупать выключатель.
В ридикюле живут феи. Я понимаю, как это звучит, но это правда.
Бабушка Зофья говорила, что ридикюль — семейная реликвия. Что ему уже двести с лишним лет. Что, когда она умрет, я должна присматривать за ним. Стать его хранительницей. Что это будет моя обязанность.
Я отвечала, что на вид этот ридикюль вовсе не такой древний и что двести лет назад никаких ридикюлей вообще не было, но она только сердилась. «Тогда скажи мне, Женевьева, милая, где же, по-твоему, старушки должны были носить очки, вязанье и таблетки от сердца?»
Я знаю, мне никто не поверит. Это хорошо. Если б я думала, что вы поверите, то не стала бы рассказывать. Обещайте, что не поверите ни единому слову. Зофья всегда так говорила, когда рассказывала мне разные истории. На похоронах мама сказала, смеясь сквозь слезы, что наша бабушка — лучшая в мире лгунья. По-моему, она надеялась, что Зофья на самом деле не умерла. Но я подошла к гробу и посмотрела Зофье прямо в глаза. Они были закрыты. В похоронном бюро ей наложили голубые тени и синий контур для век. Зофья была похожа на корреспондентку канала «Фокс Ньюс», а не на мертвую в гробу. У меня мурашки побежали по коже, и стало еще горше, чем было. Но я не разрешила себе отвлекаться.
— Слушай, Зофья, — прошептала я, — я знаю, ты умерла, но это очень важно. Ты же сама знаешь, как это важно. Где твой ридикюль? Куда ты его спрятала? Как его найти? Что мне теперь делать, Зофья?
Конечно, она не сказала ни слова. Просто лежала и чуть-чуть улыбалась, будто считала, что все это — смерть, голубые тени, Джейк, ридикюль, феи, «Эрудит», Бальдезивурлекистан, вся эта история — просто шутка. У нее всегда было странное чувство юмора. Поэтому они с Джейком и ладили так хорошо.
Наш дом стоит рядом с тем, где выросла мама. Ее мама, Зофья Суинк, моя бабушка, сидела со мной, когда родители были на работе.
Ни на какую бабушку Зофья не была похожа. У нее были длинные черные волосы, которые она заплетала и укладывала в две островерхие башни. Большие синие глаза. Ростом Зофья была выше моего папы. Она походила на шпионку, или на балерину, или на женщину-пирата, или на рок-звезду. И вела себя соответственно. Например, никогда не ездила на машине. Только на велосипеде. Маму это доводило до белого каления. «Почему ты не ведешь себя как нормальная женщина твоего возраста?» — всплескивала она руками, а Зофья только смеялась.
Мы с Зофьей с утра до вечера играли в «Эрудит». Зофья всегда выигрывала, хотя английский знала не очень-то хорошо — мы договорились, что ей можно складывать слова из бальдезивурлекийского. Бальдезивурлекистан — это родина Зофьи, она родилась там больше двухсот лет назад. Так она сама говорила. (Бабушка утверждала, что ей где-то за двести. Или даже больше. Иногда она рассказывала, что видела Чингисхана. Он был намного ниже ее ростом. Наверное, я уже не успею рассказать эту историю.) Кроме того, Бальдезивурлекистан — потрясающе ценное слово, приносит уйму очков, хотя и не помещается на доске. Зофья его сложила еще в самую первую нашу игру. Я тогда сидела довольная, потому что минуту назад набрала сорок одно очко за слово «застежка».
А Зофья все перебирала буквы на своей подставке. Потом стрельнула в меня взглядом, словно приглашая поспорить, и выстроила «ьдезивурлекистан» после «бал». Она использовала расположенные на доске «шараду», «застежку», «желание», «жребий» и «спицу», да еще превратила «лото» в «лоток». «Бальдезивурлекистан» протянулся во всю ширину доски и сполз с правого края.
Я засмеялась.
— Вот, все буквы использовала, — сказала Зофья. Послюнила карандаш и стала считать очки.
— Это не слово, — сказала я. — Что это за слово — Бальдезивурлекистан? И потом, так нельзя. Нельзя писать слово из девятнадцати букв на доске, где всего пятнадцать клеточек в ширину.
— Почему не слово? — спросила Зофья. — Это такая страна. Это место, где я родилась, моя маленькая.
— Спорим! — сказала я и пошла за словарем. — Видишь, такой страны нет.
— Конечно, сейчас ее нет, — кивнула Зофья. — Не такая уж большая это была страна. Но ты ведь слышала об Узбекистане, о Самарканде, о Шелковом пути, о Чингисхане? Разве я не рассказывала про Чингисхана?
Я поискала в словаре Самарканд.
— Ладно, Самарканд есть на самом деле. И слово такое есть. А Бальдезивурлекистана — нет.
— Просто теперь он называется по-другому, — сказала Зофья. — Я думаю, это очень важно — помнить, откуда мы. Я думаю, будет только честно, если ты разрешишь мне складывать бальдезивурлекийские слова. Ведь ты знаешь английский гораздо лучше меня. Пообещай, булочка моя марципановая, дай слово, что запомнишь это название. Бальдезивурлекистан. Смотри, я составила его на доске и набрала триста шестьдесят восемь очков. Засчитаем, ладно?
По-бальдезивурлекийски «волшебный ридикюль» будет примерно так: «orzipanikanikcs», что означает «кожаная сумка, где живет мир», только Зофья никогда не произносила это слово одинаково. Она объяснила, что его всегда надо говорить чуть-чуть по-другому. Никому не охота называть такую вещь совсем правильно, потому что это опасно.
Я стала называть его волшебным ридикюлем, выложив однажды «ридикюль» на игровой доске. Зофья сказала, что «ридикюль» пишется через «у», а не через «ю». Потом она проверила его по словарю, пришлось ей за свою ошибку пропустить ход.
Зофья рассказывала, что в Бальдезивурлекистане пользовались доской и фишками для ворожбы, предсказаний, а иногда просто для развлечения. Немного похоже на «Эрудит», сказала она. Наверное, поэтому Зофья так хорошо играла в эту игру. Доски и фишки служили бальдезивурлекийцам и для общения с теми, кто живет под холмом. Те, кто живет под холмом, знали будущее. Бальдезивурлекийцы приносили им простоквашу и мед, а девушки любили по вечерам приходить на холм и ночевать под звездами. Те, кто живет под холмом, были очень хороши собой. Когда спускаешься через лаз в холм, очень важно не остаться там на ночь, какой бы красавец из тамошних ни свел с тобой знакомство. Если остаться под холмом, пусть даже на одну ночь, то, когда выйдешь обратно, снаружи может пройти сотня лет. «Не забывай, — говорила мне Зофья, — какой бы он ни был расхороший. Если предложит остаться, добра из этого не выйдет. Просто так болтаться — сколько угодно, но на ночь не оставайся».
Время от времени женщины из-под холма выходили замуж за деревенских мужчин, хотя ничего хорошего из таких свадеб не получалось. Беда в том, что женщины из-под холма готовили просто ужасно. Они никак не могли привыкнуть к течению времени на поверхности, поэтому обеды и ужины то подгорали, то недоваривались. А упреков женщины из-под холма не выносили. Упреки ранили их чувства. Если муж начинал ругаться или даже просто смотрел так, будто собрался ругаться, пиши пропало. Женщина из-под холма убегала к себе, и пока муж ходил за ней, прося прощения и умоляя вернуться, снаружи могло пройти три года или тридцать лет, или несколько поколений, прежде чем она возвращалась.
