Старый Павиан едва живот не надорвал от смеха, все за бока держался да трясся и ногами топал, а потом сам запел: «Тигриные яйца, я съел тигриные яйца». И притом все пальцами хлопал и кружился, став на задние ноги. «Хорошая песня, – говорит он, – я всем друзьям ее спою». «Давай-давай», – сказал я и вернулся назад к водопою.
А там уже Тигр расхаживает взад-вперед, воздух хвостом сечет, уши прижаты, а шерсть на загривке аж вся дыбом стоит, и зубами на каждую пролетающую мошку щелкает, старыми саблезубыми клыками, а глаза так и пышут оранжевым огнем. И кажется он большим и страшным, но промеж ног у него свисают самые крошечные яички в самой крошечной, самой черной и сморщенной, какая только бывает, мошонке.
– Эй, Ананси, – говорит он, завидев меня. – Ты должен был сторожить мои яйца, пока я плавал. Но я вылез из лужи, а на берегу не было ничего, кроме вот этих сморщенных и черных, никуда не годных яиц, какие сейчас на мне.
– Я старался изо всех сил, – говорю я ему, – но пришли обезьяны и сожрали твои яйца, я пытался их отогнать, но они мне самому яйца оторвали. И мне стало так стыдно, что я убежал.
– Ты лжец, Ананси, – говорит мне Тигр. – И я съем твою печень.
Но тут он услышал, как из своего города идут к водопою обезьяны. Десяток счастливых мартышек и павианов прыгают по тропинке, пальцами прищелкивают и распевают во всю мочь:
Тигриные яйца, о-йе,Тигриные яйца я съел.Теперь уж меня не остановить,Не оборвать моей жизни нитьИ не поставить меня к стене,Потому что у тигра я яйца съел,И правда съел!
И тут Тигр заворчал, и зарычал, и рванул в лес за ними, так что мартышки с визгом полезли на самые верхние ветки. А я почесал мои новые большие яйца, и знаете, так приятно было, что они висят меж моих худых ног, и пошел себе домой.
Вот почему и сегодня Тигр всё гоняется за мартышками.
А вы все помните: то, что ты маленький, еще не значит, что ты совсем бессильный.
Широко ухмыльнувшись, мистер Нанси поклонился и развел руками, с видом профессионала принимая аплодисменты и смех, потом вернулся туда, где стояли Среда и Чернобог.
– Я думал, мы условились: никаких историй, – проворчал Среда.
– И это ты называешь историей? Да я едва горло прочистил. Просто разогрел их для тебя. Давай заставь их хохотать до упаду.
Среда вышел в круг света от огня – кряжистый старик со стеклянным глазом, в коричневом костюме и старом пальто от Армани. Он стоял, глядя на людей на скамьях, и молчал дольше, чем, как казалось Тени, кто-то может молчать, не испытывая неловкости. Наконец он заговорил:
– Вы меня знаете. Вы все меня знаете. У многих из вас нет причин любить меня. Но, любите вы меня или нет, вы меня знаете.
Из сумрака послышался шорох – слушатели заерзали на скамьях.
– Я здесь дольше многих из вас. И, как и все вы, считал, будто мы сможем прожить на том, что имеем. Это – не достаток, но довольно, чтобы выжить. Так вот, такого больше нет. Надвигается буря, и не мы ее вызвали.
Он помолчал. Потом вдруг сделал шаг вперед и сложил на груди руки.
– Приезжая в Америку, люди привозили нас с собой. Они привезли меня, Локи и Тора, они привезли Ананси и Льва-бога, они привезли лепреконов, коураканов и баньши. Они привезли Куберу и Фрау Холле и Эштар, и они привезли вас. Мы приплыли в их умах и пустили здесь корни. Мы путешествовали с поселенцами через моря и океаны.
Страна была огромна. И вскоре наши народы бросили нас, вспоминали лишь как существ с далекой родины, оставшихся дома, а не приехавших с ними. Те, кто искренне верил в нас, канули в Лету или перестали верить, а мы остались – покинутые, напуганные и обобранные – перебиваться на тех крохах поклонения или веры, которые могли отыскать. И доживать, как сумеем.
Так мы и делали: доживали и перебивались кое-как на краю их культуры, где никто к нам не присматривался.
У нас, давайте признаемся честно, не много влияния. Мы обманываем их, живем за их счет как можем; мы танцуем в стрип-барах, снимаем клиентов на улицах и часто напиваемся; мы работаем на заправках, крадем, обманываем и ютимся в щелях этого их общества. Старые боги в этой новой безбожной стране.
Среда помолчал, переводя тяжелый, серьезный взгляд с одного слушателя на другого. А они смотрели на него бесстрастно, и лица их походили на пустые маски. Откашлявшись, Среда сплюнул в огонь. Пламя вспыхнуло и, поднявшись, осветило весь зал.
– А теперь, как у вас, без сомнения, будет немало поводов убедиться самим, в Америке вырастают новые сгустки верований: боги кредитной карточки и бесплатной трассы, Интернета и телефона, радио, больницы и телевидения, боги пластмассы, пейджера и неона. Гордые боги, жиреющие и недалекие создания, раздувшиеся от собственной важности и новизны. Они знают о нашем существовании и боятся, и ненавидят нас, – сказал О́дин. – Полагая иначе, вы обманываете себя. Они уничтожат нас, если сумеют. Настало нам время объединиться. Настало нам время действовать.
В круг света вышла старуха в красном сари. Между бровями у нее поблескивал синим крохотный драгоценный камень.
– И ты созвал нас сюда ради этой чепухи? – фыркнула она, и в ее голосе прозвучали удивление и раздражение. Среда нахмурил брови.
– Да, я созвал вас сюда. Но это разумно, Мама-джи, и вовсе не ерунда. Даже ребенку это понятно.
– Выходит, я ребенок? – Она погрозила ему пальцем. – Я была древней в Калигате за много веков до того, как о тебе стали даже задумываться, глупый ты человек. И я ребенок? Похоже, что так, ибо в твоих пустых словах нечего понимать.
И вновь на Тень снизошло двойное видение: он видел перед собой старуху с лицом, сморщенным от возраста и неодобрения, а за ней стояла огромная обнаженная женщина с черной, как новая кожаная куртка, кожей, но язык и губы у нее были цвета алой артериальной крови. На шее у женщины висело ожерелье из черепов, а многие руки сжимали ножи и мечи и отрубленные головы.
– Я не называл тебя ребенком, Мама-джи, – примирительно отозвался Среда. – Но кажется самоочевидным…
– Единственное, что кажется самоочевидным, – оборвала его старуха, поднимая руку (а за ней, через нее, над ней эхом поднялся черный палец с острым когтем), – это твоя жажда славы. Много столетий мы мирно жили в этой земле. Согласна, одним приходится легче, другим – тяжелее. Мне не на что жаловаться. Дома в Индии осталась моя реинкарнация, которая живет много лучше моего. Но я не завистлива. Я видела, как возносятся новые боги и как они низвергаются вновь. – Ее рука упала. Тень заметил, что остальные смотрят на неё и во взглядах их соединились уважение, удивление, даже замешательство. – Не далее мгновения назад они поклонялись тут железным дорогам. А теперь боги свай позабыты так же, как изумрудные охотники…
– Переходи к делу, Мама-джи, – буркнул Среда.
– К делу? – Ее ноздри раздулись, а уголки рта опустились. – Я – а я, как это самоочевидно, только ребенок – говорю: подождем. Не станем ничего делать. Мы не знаем наверняка, желают ли они нам вреда.
– И ты станешь советовать выжидать и тогда, когда они явятся ночью, чтобы убить или увезти неизвестно куда?
На лице ее отразилось веселое пренебрежение: чтобы показать его, хватило движения бровей и губ.
– Если они попытаются, – сказала она, – то увидят, что меня не так-то просто поймать и еще труднее убить.
Приземистый молодой человек на скамье позади нее издал горловое «хррмп», чтобы привлечь внимание, а потом раскатистым басом произнес:
– Всеотец, мой народ живет в достатке. Мы извлекаем лучшее из того, что имеем. Если эта твоя война обратится против нас, мы можем потерять все.
– Вы уже все потеряли, – ответил на это Среда. – Я предлагаю вам шанс хоть что-то отвоевать.
Огонь, словно повинуясь его голосу, вспыхнул выше, освещая лица слушателей.
«Я на самом деле не верю, – думал Тень. – Ничему из этого не верю. Может, мне все еще пятнадцать. Мама еще жива, и я даже не повстречал пока Лору. Все, что случилось до сих пор, просто очень яркий сон». Однако и в этом тоже он не мог себя убедить. Вера основана на чувствах, которыми мы воспринимаем и постигаем мир, – на зрении и слухе, на осязании и вкусе, и еще на памяти. Если они нам лгут, значит, ничему нельзя доверять. И даже если мы не верим, мы все равно не можем идти по пути иному, чем тот, какой показывают нам они. По этой дороге идти приходится до конца.
А огонь догорел, и Валаскъяльв, О́динова Палата, погрузилась во тьму.
– И что теперь? – шепотом спросил Тень.
– Теперь мы вернемся в зал с каруселью, – пробормотал мистер Нанси, – и старик Одноглазый купит всем обед, даст кое-кому на лапу, поцелует младенцев, и никто больше не произнесет слова на букву «б».
– Слова на букву «б»?
– Боги! Что ты вообще делал в тот день, когда раздавали мозги, малыш?
