Я принимал участие в переправке информации из большевистских застенков в «большую зону». Многое сошло удачно. И что же? Самые страшные факты где-то «отсеялись». Кто провел такую селекцию? И где? В Москве? На Западе? По дороге? Конспиративность цепочки крайне затрудняет выяснение. В Москве ходят упорные утверждения, что даже некоторые западные журналисты и дипломаты получают вторую зарплату – от КГБ.
Один из сидевших в лагере армян был во время войны офицером. Москва формировала тогда польские части, и его, армянина, направили туда в качестве командира. Спорить было бесполезно. Польская армия, даже формируемая Москвой, не обойдется без костела. И армянин водил своих солдат, те падали на колени, молились, а он оставался стоять. Однажды подходит к нему ксендз и тихо, чтобы никто не слышал, спрашивает: «Вы почему не становитесь на колени?» «Я коммунист, уже десять лет», – прошептал армянин. «А я уже двадцать лет коммунист, – становись на колени!» Церковный корпус насыщен агентами КГБ, которые доносят о тайнах исповеди, распутным образом жизни отвращают народ от веры и т.д.
Последние двадцать лет осуществляется массовое проникновение коммунистов и в западные церкви.
* * *
Как-то в библиотеке подходит ко мне полицай и возмущенно спрашивает:
– Вы что это жалобы пишите, чтобы людям бандеролей не выдавали? Мне сегодня не выдали и сказали, что из-за вас!
Я спокойно вытащил из бумаг свою жалобу и подал ему;
– Читай!
Мы как раз обжаловали незаконную невыдачу бандеролей.
– Да, но цензор говорит, что вы писали совсем другое!
– Пойдем к нему, спросим.
– Нет, нет, что ты, я боюсь…
Это была очередная провокация против евреев, осуществляемая через слаженный блок чекистов и нацистских карателей.
Когда мы заходили в соседний барак навестить друг друга (ледяными зимами трудно делать это среди сугробов), полицаи наперегонки бежали докладывать на вахту. Являлись менты. Проходя мимо галдящей, режущейся в азартные игры толпы полицаев из всех бараков, красные каратели, как сомнамбулы, направлялись прямо к нам.
– Вы почему в чужом бараке? Кто это нарушает? Вудка, Альтман, Бутман? А ну, по местам! Рапорт напишем, опять в карцер попадете!
Полицаи удовлетворенно гогочут. Надо, мол, уметь жить!
Но «умеют жить» не только провокаторы. Два русских парня договорились между собой и по очереди пошли к оперу, предлагая свои услуги, за посылки, разумеется.
– Я там припрячу самодельный нож, а ты доложи!
– А я сделаю то-то – скорее беги к оперу!
И оба дружка вместе съедали «наградные», хохоча над своим «шефом».
А молодые провокаторы тем временем имели свои хлопоты. Оперу нужна карьера, нужно проявлять свой гений. И он посылает своих ребят организовывать подкопы, навербовать побольше «побегушников». И те «вербуют», копают яму для вещественного доказательства – а потом всю компанию, кроме провокаторов, торжественно отправляют во Владимир. Я слыхал, что так попал в тюрьму Родыгин.
Особо доверенные полицаи иногда умирали внезапной, загадочной смертью. Был среди них гнусный тип с бабьим голосом по кличке «Воронок». Он работал дневальным в штабе, вызывал зеков на экзекуции и аудиенции, сторожил под дверями. Естественно, ему лучше всех были известны лагерные тайны, сокровенное. И вдруг его разбил паралич, и беспомощное тело унесли на носилках.
– Чекиста, позовите чекиста! – надрывно кричал он в палате. Но никто не явился к умирающему Воронку.
– Суд Божий! – говорили сектанты.
– Он слишком много знал! – отвечали умудренные зеки.
– Чекисты отравили! – предполагали третьи.
Во Владимирской тюрьме медленно слеп Лесив. Он уже не мог читать писем из дому, и это делали за него товарищи по камере. Врачи пожимали плечами. Тюремные власти тоже. Все делали вид, что абсолютно ничего не происходит. «Моя хата с краю, я ничего не знаю». А в это самое время в далекой Мордовии чекист угрожал Михаилу Дяку, товарищу Лесива по «Украинскому народному фронту»:
– Ваш Лесив в тюрьме уже совсем ослеп. Смотрите, как бы и с вами не случилось то же самое!
Дяк остался при своих глазах, но на Урале заболел раком. Чекисты сказали: раскайся, тогда будем лечить! Дяк отказался. Его актировали в безнадежном состоянии.
Многие провокаторы уже разоблачены настолько, что использовать их по назначению невозможно. Эти просто «отстаивают» официальную линию во всех вопросах, создают фон «гласа народного», иногда довольно курьезно. Армянский патриот Сако Торосян возмущался тем, что кавказскую женщину отрывают от «семьи и делают общественной»
– Что ты панымаэшь! – кричали ему в курилке прожженные кавказские полицаи, вращая нахальными усиками, – жэнщына лучшэ всэх, она большэ всэх работаэт! Жэнщын нада в правытэльство!
– Эх ты, а еще капказки чэловэк! Гаварышь такоэ! Ышак большэ всэх работаэт! Ышак должэн править! Самый лучший чэловэк – ышак!
36. ПРЕЗИДЕНТ НИКСОН И МЫ
Когда поступило сообщение о визите Никсона в Китай, лагерь воспрянул духом. Только и было разговоров:
– Ну, теперь этого зверя зажмут с двух сторон!
– Да, не пикнет! Деваться некуда…
Шовинисты ходили мрачные, о чем-то тревожно шушукались. Потом выяснилось, что Никсон после Пекина приглашен в Москву.
– Отлично! Почувствовали, гады, что жареным пахнет!
– Да, приглашают… Хотят миром уладить…
– Ну, ребята, пора паковать чемоданы!
Менты совсем присмирели. В зоне появлялись редко, ходили как сонные, почти не придирались.
А в это время в психбольницах срочно оформляли документы на освобождение всех внезапно «выздоровевших» диссидентов. Часть уже успели выпустить. От Никсона явно ждали ультиматума и были готовы его принять. Шутка ли, блок Запад – Китай!
При колоссальных пространствах России война на два фронта – это заведомое поражение. А ведь шантаж войной – решающий рычаг московской внешней политики.
Никсон приехал в Москву. Первым делом он заявил, что не собирается вмешиваться во внутренние дела. Дескать, можно прекрасно поладить и без этого, концлагеря тут ни при чем. Большевики поняли с полуслова. Двери психушек моментально захлопнулись перед носом уже подготовленных к освобождению. Менты подняли голову и совсем озверели. Половину политзаключенных отправили на Урал. Следующий приезд Никсона уже заранее ознаменовался разгулом репрессий. Каждый шаг никсоновской разрядки мы жестоко чувствовали на собственной шкуре. Мудрено ли, что вскоре это почувствовали и те, кто хотел сделать на наших шкурах удачный бизнес – почувствовали во Вьетнаме, в Анголе, в собственных нетопленных квартирах. Уотергейт мы восприняли как Божью кару.
В день отъезда Никсона из Москвы меня ни за что ни про что бросили во внутреннюю тюрьму концлагеря с шестимесячным сроком. Этому предшествовало одно удивительное событие.
Загружал я очередной вагон готовыми футлярами для часов. Когда все кончилось, вышел отдохнуть, посидеть немного с друзьями на травке. И вдруг вижу перед собой живого Мартимонова – я даже зажмурил глаза и головой замотал, чтобы призрак рассеялся. Но нет, стоит, в вольной одежде у входа в лакокрасочный цех, с той же шевелюрой, что и всегда (мы-то стриженые наголо ходили). Может, двойник. Но нет, как две капли воды… Где еще найдешь такой сверхкурносый нос… И рост, и фигура, и прическа, каштановая, слегка кудрявая, с боковым пробором: та же манера одеваться, та же походка…
– Это кто такой?
– Новый вольный мастер…
– А как его фамилия?
– Не знаю. Можно выяснить.
Но я-то знаю. В голове неотступно крутится страшная мысль: вот он, прямой виновник стольких лет ада, вот он, наш черный гений, вот он, предатель!
Души сидящих в разных лагерях как будто взывают ко мне: отомсти! Взгляд невольно упирается в лежащий в десяти шагах топор. Одним ударом разрубить глыбу смерзшегося ужаса – а там будь, что будет! Страшным усилием подавляю в себе бешеный порыв. А вдруг не он? А вдруг случайный двойник? И потом… пусть лучше его, как Каина, Бог покарает… Эх, не рожден я убийцей! Лишь много позднее, когда эмоции улеглись, понял я, зачем понадобился им Мартимонов. Они-то ведь не знали, что мне известна его метаморфоза. Они хотели раскопать новые связи, подбить на что-нибудь, накрутить новый срок; возможно, даже и пристрелить при попытке «подготовленного» побега… Мартимонов явно намеревался изобразить себя замаскированным борцом, конспиративно проникшим в лагерь, чтобы спасти меня…
На следующий день я должен был выходить во вторую смену. Утром попросил знакомого парня, работавшего в лакокрасочном цеху, разузнать подробности о новом мастере. При этом я неосторожно поделился своими эмоциями. В тот же день я вместо работы очутился во внутренней тюрьме концлагеря.
