Но они не смеялись. Они смотрели на меня. Молча.
— Что, настолько плохо? — спросила я, когда никто так ничего и не сказал.
— Вау! — выдохнул Сонни.
— По-моему, у нас есть солистка, — выдохнул Джексон.
И Сонни с Носорогом захлопали в ладоши и разразились приветственными возгласами, хотя их никто не просил. Точнее, Носорог застучал барабанными палочками друг о друга, но смысл был тот же.
— Неплохо, — сказал он.
— Спасибо!
В его устах это была наивысшая похвала. На меня накатила теплая волна удовольствия — и тут я ощутила, как из груди у меня течет теплая волна кое-чего другого.
— Черт! — завопила я.
— Что случилось? — спросил Джексон.
На футболке проступили пятна. У меня прибыло молоко.
— У вас тут салфеток не найдется? — спросила я.
— Зачем? — не понял Джексон.
— Джексон, бро, когда девушка просит салфетки, не надо задавать вопросов, — сказал Сонни. — Дай и помалкивай.
Я невольно хихикнула — на лице Джексона нарисовалась паника.
— Что, тебе правда интересно? — Мне вдруг захотелось над ним покуражиться.
— Если подумать, нет.
— А то смотри, я могу… — Меня так и подмывало подпустить ему шпильку-другую. Скажу — и его замутит так же, как любого другого парня, хоть Нуля, хоть Креста. Все они одинаковые.
— Нет-нет, не надо! — Джексон замахал руками, потом показал пальцем на верстак у дальней стены. — Вон салфетки. Когда разберешься… с чем там тебе надо разобраться, устроим настоящую репетицию, прогоним все песни, которые мы поем завтра, — затараторил он.
— Не все сразу. — Я направилась к верстаку. — Голос сорву.
— Значит, устроим настоящую репетицию, а до завтрашнего вечера будешь помалкивать — ни петь, ни говорить, — постановил Джексон. — Мы выступаем в «Росинке» в восемь.
— Ладно.
Я повернулась спиной ко всем, сложила несколько салфеток и подсунула в лифчик.
— Готовы?
Я повернулась — и расхохоталась: они старательно глядели куда угодно, только не на перед моей футболки. И собственный смех показался мне странным, незнакомым, будто смеялся кто-то другой, а я — настоящая я — просто стояла и смотрела. Но это ничего. Я так могу. Могу быть сразу двумя людьми, если нужно. Настоящая я глубоко-глубоко внутри — и фальшивая я, которая будет прятать настоящую ото всех на свете.
— Как она называется, ваша группа? — спросила я.
— «Тараканы», — ответил Сонни. По его серьезному лицу я поняла, что он меня не разыгрывает.
— Тьфу, гадость! — Я фыркнула. — Вы с ума сошли? Тараканов никто не любит!
— А ты бы что предложила? — спросил меня Сонни.
— Откуда я знаю? «Мошки» и то лучше, — легкомысленно отозвалась я.
К моему удивлению, Джексон, Носорог и Сонни всерьез обдумали мое предложение. Потом переглянулись и кивнули.
— Ну что, значит, «Мошки», — сказал Джексон.
И все было решено — вот так, в одну секунду.
— Кстати, я не хочу, чтобы в списке группы значилось мое настоящее имя, — сказала я.
— А чем тебе собственное имя не нравится? — поспешно спросил Джексон.
Слишком поспешно.
— Джексон, я не шучу, — воинственно нахмурилась я. — Если ты рассчитывал заработать на моем имени, даже и не думай.
— Тогда как ты хочешь, чтобы тебя называли? — спросил Сонни, не дав Джексону возразить.
Я подумала.
— Ридан. Если кто-то спросит. Но на самом деле никто не спросит.
— Ридан? А что это вообще значит? — спросил Джексон.
— Ничего, совсем ничего, — ответила я. — Имя как имя, последнего разбора.
— Чего?
— Самое заурядное и тупое имя на свете, — улыбну- лась я.
Джексон свирепо поглядел на меня — ему не нравилось, что нельзя будет объявить, что с ним на сцене дочка Камаля Хэдли.
— Ридан, или я ухожу, — прямо сказала ему я.
— Ладно, Ридан так Ридан, — поспешно встрял Сонни.
— Оно даже ничего не значит… — проворчал Джексон.
Я кивнула:
— Да, ничего. Так и задумано.
Глава 30 ∘ Джуд
Она по-прежнему в больнице. Она по-прежнему без сознания. Кара Имега. Она думала обо мне. Она думала обо всем, что я говорил, и обо всем, чего я не говорил. Она думала обо всем, что я показывал, и обо всем, что прятал в глубине. Какая сильная штука — условное наклонение. Если бы она была нулем, если бы я был Крестом… если бы мы жили в другом мире… если бы я не так сильно ненавидел Крестов…
Я сохранил ее фото, которое напечатали в газетах на следующий день после того, как ее нашли. Так, на память. Оно ничего для меня не значит. Я могу выбросить его в любой момент, если захочу. Просто я не видел раньше этой ее фотографии. У нее на ней такой вид, словно она молится. Интересно, о чем она думала, когда ее снимали. Хороший получился портрет, похожий. Она и правда была такая.
Спокойная.
Тихая.
Я обналичил ее чеки в разных банках по всему городу. Все в один день, прежде чем ее банк заблокирует ее счет. Часть денег сразу взял наличными, часть положил на депозитный счет и, как только перевод был подтвержден, снял деньги. Она попала в больницу, но не умерла, поэтому у банков не было причин отклонять переводы. А я предусмотрительно датировал все чеки задним числом. Один чек она подписала, так что мне было нетрудно подделать ее подпись на остальных. Да и в этом ее ящике было полно денег. К концу недели я разбогател на несколько тысяч фунтов.
У меня нет поводов унывать. Только дождь все не прекращается.
Особенно по ночам, когда я снова остаюсь один, когда я снова одинок, а на небе ни облачка.
И в глубине души у меня такое ощущение, что я больше никогда не увижу солнца.
Глава 31 × Сеффи
— Сеффи, когда мы об этом поговорим?
— О чем? — спросила я Мэгги.
Она хмуро посмотрела на меня:
— Сеффи, в этом письме сплошное вранье. Каллум тебя любил. Да ты и без меня это знаешь.
— Так что, это не Каллум написал?
— Почерк и правда похож на его, — неохотно согласилась Мэгги. — Но если это действительно писал он, значит, его заставили или у него была какая-то другая причина, просто мы еще не понимаем какая.
Я посмотрела на Мэгги, склонив голову к плечу. Она сама-то верит во всю эту ерунду? Заставили?! Еще чего.
— Сеффи, Каллум любил тебя. Ты должна в это поверить, даже если не веришь больше ни во что на свете, — не сдавалась Мэгги.
Но я ее едва слушала. Теперь, когда она знает, что между нами с Каллумом ничего не было, кроме сплошного вранья, может, она иначе относится к тому, что мы живем у нее.
— Вы, наверное, хотите, чтобы мы с Роуз от вас съехали. Я могу перебраться к маме, — добавила я, чтобы у Мэгги не складывалось впечатления, будто она выставляет нас на улицу.
— Нет, конечно, — сказала Мэгги. — Это твой дом, живи здесь сколько хочешь.
Я пожала плечами, уговаривая себя, что вообще-то мне все равно.
— Сеффи, ты любила моего сына?
— Конечно любила. Иначе я не позволила бы ему прикоснуться ко мне.
Эти слова вырвались у меня не из головы, а из сердца, и едва я их произнесла, как выругалась про себя. Щеки у меня полыхали. Я отвернулась от Мэгги — не хотела смотреть на нее, выдав такую тайну.
— Тогда почему ты так рвешься поверить, что он и правда думал так, как написал в письме? — спросила Мэгги.
Рвусь поверить? Все, что я знала, все, что жило в моей душе, вынуждало меня молиться, чтобы оказалось, что он этого не писал, — но молитва не помогала.
— Потому что Каллум его написал, — ответила я, совершенно измученная. Как же она не понимает? — Каллум написал это оскорбительное, полное ненависти письмо и сделал это нарочно. Неужели вы можете честно, положа руку на сердце, сказать, что он имел в виду что-то другое?
Мэгги открыла рот, чтобы возразить.
— Вы не знаете, о чем он думал, когда это писал, — перебила ее я. — Он был в тюрьме, ждал казни. Естественно, что он винил во всем меня. Вот и возненавидел.
