Как-то я даже решил посоветоваться о своих делах – не обо всех, конечно, а о некоторых – с Капитанской дочкой, – она ведь умная и многое сможет понять. Я знал, по какой улице ходит она из школы, и решил подождать ее на углу, но так, чтобы ребята не видели. И я дождался ее. Она шла с… физиком и была очень веселой. Меня она не заметила: я спрятался в парадную и там стоял злой, пока они не прошли. И в голову мне лезли всякие мысли, вроде: «Дыму без огня не бывает», – и еще, что все бабы одинаковы – вот идет со своим физиком и смеется, а до меня ей никакого дела нет, и, наверно, Валька тогда правду в том письме написал. И мне стало совсем нехорошо, и я окончательно решил, что ни с кем советоваться не буду, а буду жить как живется, и все… И все больше мне хотелось куда-нибудь уехать, чтобы не видеть никого из знакомых. И не то чтобы я злился на отца за то, что он уехал и оставил нас с Нюрочкой, нет, – мне просто было очень обидно. Ну почему он не говорил со мной по-настоящему? Боялся, что я не пойму? Или гордость не позволила? Если бы он хоть раз сказал мне: ладно, Сашка, проживем! Если бы хоть объяснил, почему так получается в жизни… А он уехал, смылся! А мне кто сейчас мешает смыться? Они оба могли, а я не могу, да?
Вот так я сидел на нашей аллейке и думал, думал, и башка у меня трещала от всех этих мыслей.
Уже темнело, и на аллейке никого не было, только изредка проходили парочки, и я смотрел им вслед и злился и на них, и на себя, и на весь мир. Я и не слышал, как подошла Лелька.
– Сань, а Сань, – сказала она и погладила меня по голове.
Я стиснул зубы. Ну, ну, подумал я, только ее мне сейчас не хватало. Я встал со скамейки и оперся спиной о дерево, о такую толстую липу или тополь, черт его знает.
– Чего тебе? – сказал я.
А она подошла близко-близко и опять погладила меня по голове, потом прижалась ко мне, и я чувствовал ее грудь и ноги и, как тогда у подоконника, никуда не мог деться, вминался в эту толстую липу и все без толку, а она прижималась ко мне все сильней и сильней и говорила:
– Сань, Са-ань…
– Уйди ты, – сказал я.
– Нет, не-е-ет, – сказала Лелька. – Жалко мне тебя, Саня.
– Дура ты, – сказал я.
– Ну и что? – шепотом спросила Лелька.
Она обнимала меня так, что я никак не мог отцепиться. Я отрывал ее руки от своей шеи, а она говорила мне, что я глупый. «Глупый, глупый», – говорила она мне, и я не знал, что делать, и мне было и противно и… приятно, приятно и противно. Я наконец оторвал ее руки от своей шеи.
– Сука ты, – сказал я.
Я еще держал ее руки в своих и почувствовал, как они вдруг стали какими-то ватными, – вот так – еще только что были живыми и теплыми и обнимали меня за шею, а как я сказал это, сразу стали другими – ватными, а потом деревянными. Я отпустил их. А она сказала:
– Глупый ты, глупый, – и ушла.
Зажглись фонари, и стало светло, и я видел, как она шла по нашей аллейке, шла, постукивая каблучками, и не оборачивалась. И руками она не размахивала, а были они как-то странно прижаты к бокам, как будто неживые.
А я рванулся в сторону и побежал по аллейке, и бежал под фонарями, и кусты мелькали передо мной, а я все бежал… Хва-а-атит! Хватит меня жалеть. Брось ты свои эти штучки, Лелька! Ты-то ведь девчонка, ну и ты по-другому не можешь, – наверно, ты думаешь, что если прижмешься – так это и все; нет, не все, наверно. Это, конечно, здорово, но это не все. Ты не сердись на меня, Лелька, не сердись, ладно? Мне-то сейчас не это нужно, Лелька. А что мне нужно, что? Может, мне нужно, чтобы кто-нибудь позвал меня в школу, или чтобы кто-нибудь поговорил со мной по душам, не жалел, а просто поговорил и сказал бы: «Не беда, Сашка, проживем, еще и не такое в жизни бывает…»
…Вечером ко мне, вернее к Андреичу, пришел Пантюха. Он был какой-то скучный и долго мялся в дверях, а потом подошел к Андреичу, ткнул пальцем в один из кораблей и спросил:
– Эт-то фрег-гат «Б-баллада»?
– Ага, «Баллада», – презрительно сказал Андреич. – Откуда ты такой взялся?
– Оттуда, – мрачно сказал Пантюха. – Пойдем, Сашка, прошвырнемся.
– Ишь грамотный, – сказал Андреич. – Куда это на ночь глядя прошвыриваться?
– На танцы, – сказал Пантюха.
Андреич поперхнулся дымом:
– На танцы?! А ну, геть отсюда!
– Это мой друг, Андреич, – сказал я.
– Друг? – недоверчиво спросил Андреич. – Верно? – И он посмотрел на Юрку.
Я видел, что Пантюха хочет что-то ляпнуть, но он вдруг тихо сказал:
– Верно.
– Ну, раз верно, тогда другое дело, – сказал Андреич. – Смотри, Саня, не поздно. Все же я за тебя отвечаю.
– Все за него отвечают, – проворчал Юрка, – а как до дела…
Андреич ничего не сказал и только покачал головой, вроде бы соглашался.
Мы вышли, и я спросил Юрку, куда пойдем.
– Я же сказал – на танцы, – сердито ответил Юрка. Странный он все-таки парень – никогда не знаешь, чего от него ждать. И все-таки он настоящий друг – в этом я уверен.
Самое интересное, что мы действительно пошли с Юркой на танцы. Пантюхе зачем-то нужен был Генка Наконечник. Была суббота, а в субботу Генка всегда ходил на танцы в Удельный парк. Вот мы и отправились туда. У входа в закрытый павильон толпились ребята и девчонки, у которых, наверно, не было денег, чтобы попасть внутрь. А около них лениво прохаживались дружинники с повязками и следили за порядком и чтобы никто не пролез бесплатно.
Юрка отыскал в толпе какого-то парня и спросил у него, где Наконечник. Тот кивнул на павильон. И после этого началась какая-то чепуха. Юрка потянул меня за собой, и мы подошли к входу, где стояли контролерша и дружинник.
– Т-тетенька, – заныл Пантюха, – пропустите, пожалуйста. У меня т-там братишка, м-мне его вызвать н-на-до – м-мама у нас заболела…
– Знаем, какая у вас мама, – сердито сказал дружинник. Он взял Юрку за плечо, повернул и подтолкнул со ступенек.
– Ну, ч-честное с-слово, дяденька, – совсем уж со слезами в голосе сказал Юрка, – оч-ч-чень надо б-братишку. В-вот хоть у него, – и он показал на меня, – спросите.
Дружинник и контролерша посмотрели на меня, и я, злясь на Пантюху, кивнул, что да, мол, нужен братишка.
Контролерша неуверенно посмотрела на дружинника, а тот усмехнулся и сказал:
– Ну, если так уж нужен – так мы его вызовем сюда, а вам там делать нечего. Как зовут братишку-то?
– Генка, – нехотя сказал Пантюха.
– А фамилия? – спросил дружинник.
– Н-нн-нак… – начал было Пантюха, но вдруг махнул рукой и сбежал по ступенькам вниз.
– Ну и плюнь ты на него, – сказал я, – зачем он тебе?
Мы сели на скамейку. Пантюха мрачно молчал. Я молчал тоже – уж я-то знал его характер. Он заговорил первый.
– Н-надоело все, п-понимаешь, – мрачно сказал Юрка. – Этот все ходит и ходит. И мамка на меня уже к-как на в-в-врага какого смотрит, а чт-т-то я ей д-добра желаю – не понимает, – он махнул рукой. – Н-ну и милиция при-стает, чт-то не учусь н-н-нигде.
– Ты же говорил…
– М-мало ли что я говорил. Д-да я недавно только и б-б-бросил учиться-то.
Я спросил его, не жалко ли ему было бросать школу юнг.
– Ес-с-сли бы, – сказал Пантюха и добавил совсем уже мрачно: – Я в-ведь в п-п-поварской школе учился – мамка меня т-т-туда засунула… Сама повариха, ну и…
И не до смеху мне было, а я все же засмеялся, уж очень это неожиданно было: Пантюха – и вдруг… повар!
– Т-тебе смешно, – грустно сказал он, – а мне хоть п-плачь: ф-фрикасе, б-бламанже, антрекот, с-с-сосиски с к-к-капустой… видеть не могу… Н-ну и д-дал деру. М-мамка ругается, и милиция п-п-прицепилась. Эх!
Он помолчал, а потом вдруг крикнул:
– Ну их всех к черту! Вот в-возьму и смоюсь! Уб-бегу…
– Куда, Юрка? – спросил я, и сердце у меня заколотилось.
– М-мало ли мест есть. В Сибирь или еще куда… Все равно им не п-п-помешать.
– А зачем мешать, Юрка? Наверно, они и в самом деле любят друг друга. Вот и у тебя… семья будет… настоящая…
– К-как у т-т-тебя? – зло сказал Юрка.
Я встал. Он потянул меня за руку, и я опять сел. Чего уж там – ведь прав он, прав…
– Н-н-не злись, – тихо сказал Юрка, – сам н-н-не знаю, что п-п-плету…
Я не злился. Почему-то чужая беда нам всегда кажется меньше нашей собственной. И Юрка мне об этом напомнил – вот и всё.
– Деньги нужны, – сказал я, и Юрка посмотрел на меня, – для того, чтобы ехать, деньги нужны…
– Наконечник мне должен, – мрачно сказал Юрка, – он сегодня получил, я знаю, а завтра у него черта с два выпросишь.
Он решительно встал:
– П-пошли.
– Куда? – спросил я.
– Т-т-тут лазейка есть, – сказал Юрка, – ч-ч-ерез уб-б-борную.
– Не стоит.
– С-д-д-дрейфил? – сказал Пантюха и пошел за угол.
Через разбитое окно уборной мы попали на танцплощадку. Народу там было немного, и все больше танцевали девчонка с девчонкой, а парни стояли у стенок, засунув руки в карманы, дымили сигаретами и посмеивались, переговариваясь между собой. Я еще ни разу не был на танцплощадке, и мне было интересно, я только удивлялся, почему парни не танцуют, а потом понял: когда заиграли что-то вроде твиста – они все, как по команде, отошли от своих стенок и начали приглашать девушек. А до этого играли какой-то не то «Краковяк», не то еще что-то. Мы стояли в углу, и я глазел по сторонам, а Юрка высматривал Наконечника. Танцы мне не очень нравились – ребята выламывались и дергались, а девчонки дрыгали ногами так, что иногда даже были видны трусики, и когда к ним подходил кто-нибудь из дежурных и говорил что-то – наверно, что нельзя так танцевать, – они делали презрительный вид и некоторое время двигались, еле-еле переставляя ноги, а потом опять начинали дергаться, как заведенные. Только несколько пар танцевали хорошо, и я даже загляделся на одну тоненькую, стройную девчонку, но лица ее я не видел – она все время танцевала ко мне спиной. А когда наконец повернулась, я узнал Лельку. Она была веселая, и глаза у нее блестели, и мне вдруг стало обидно: вот, подумал я, еще недавно меня жалела, а сейчас смеется и отплясывает с каким-то стилягой. Правда, насчет стиляги я со злости подумал, – парень хороший был, и смеялся он хорошо. Но все равно мне было обидно, как будто она меня обманула в чем-то, эта Лелька, хотя я и понимал, что было бы смешно, если бы она рыдала где-нибудь в уголке из-за моих переживаний. Что-то уж слишком обидчивый я стал…
