Она бросила на стол салфетку и ушла.
Кира сидела и тупо смотрела в тарелку со следующей переменой. «Как всё-таки красиво», – подумала она, разглядывая искусно сложенный затейливой фигуркой тонкий кусок мяса и цветастые горки гарнира. Жалко было, что пропадёт такая работа. Она пожала плечами и взялась за вилку и нож.
Кенред посмотрел на неё без выражения, помедлил и тоже начал есть. Съел он подчистую всё, попробовал следующее блюдо, и, когда Кира сложила приборы, опустила руки на колени и замерла, подошёл, протянул ладонь.
– Я провожу вас. – И, когда они уже вышли из столовой, тихо сказал. – Простите меня. Не думал, что отец решит завести эту беседу прямо за ужином.
– Так вы хотели защититься мной от разговора? Или всё-таки поддразнить отца и спровоцировать его?
– Ни то, ни другое. Конечно, вы вряд ли мне поверите, но я думал, он отложит этот спор на потом. А я всего лишь старался быть вежливым с вами обоими. К сожалению, мой отец за долгие годы почти ничем не ограниченной власти отвык держать себя в руках. Он привык повелевать и видеть, как ему безоговорочно повинуются. Он стал вспыльчивым.
– Тогда почему вы отказались ему подчиняться? У меня создалось впечатление, что глава семьи имеет право приказывать… Простите, если звучит некорректно. Но разве вы можете ему противоречить?
Кенред пожал плечами. Отвечать он не торопился – заметно, что человек привык обдумывать каждое слово.
– Могу. Я уже почти тридцать лет на императорской военной службе, при своём звании могу позволить себе принимать самостоятельные решения.
– Так почему же вы всё-таки отказались от должности? У вас ведь должны быть какие-то причины. Разве вы не можете назвать их отцу?
– Нет.
– Почему?
– Он их не примет. К сожалению, у него свои резоны и собственное представление о политической ситуации. Устаревшее на двадцать лет… Вы очень понравились маме. Это приятно.
– Она сама – приятная женщина.
– Она, возможно, станет расспрашивать вас о вашей родине. Делать это она будет из чистой вежливости и природной любознательности. Клянусь, она не служит генштабу и интересоваться будет совершенно бескорыстно. Понимаю, она случайно может спросить о том, что вас обеспокоит. Но не надо злиться на неё, кричать или пугаться. Можно просто не отвечать. Лучше всего делать это настолько любезно, насколько вы умеете.
– А вы? Вы будете спрашивать? – Она остановилась передохнуть, облокотилась о бюро – резное, красивое, увенчанное старинными подсвечниками.
– Попробую, – улыбнулся он. – Но и мне вы сможете отказаться отвечать.
– Серьёзно? Вы мне это разрешаете как мой владелец?
– Я не собираюсь использовать свои личные права на вас в интересах армейской внешней разведки, – звучало это как шутка, но на Киру дохнуло холодком. Она с усилием улыбнулась в ответ. – Но самое главное, что я прекрасно понимаю, какие мои требования вы точно откажетесь выполнять, и совсем не хочу превращать наше общение в комплекс силовых воздействий. Поверьте, мне это совсем не нужно.
– Тогда для чего вы собираетесь меня использовать? Зачем я вам нужна?
– У меня не было другого способа спасти вас от лагеря военнопленных.
– А зачем вам вообще нужно было меня от чего-то спасать?
– Потому хотя бы, что вы спасли мне жизнь. Для начала. Такие долги следует возвращать.
Кира с недоумением посмотрела на него. В голове теснились десятки вопросов разом, от «А в чём ещё выражается твой долг? Под юбку не полезешь?» до «Нельзя ли взять наличными?» и «А проценты на долг набегут? Подскажешь, в чьей валюте?» Ничего из этого она, понятно, не произнесла, только, поколебавшись, уточнила:
– А ваш долг при случае поможет вам защитить меня от гнева вашего отца, если во время следующей вашей ссоры я попадусь под горячую руку?
– Не беспокойтесь. Он вас не заметит. Но если даже такое случится, я вмешаюсь. Обещаю… Отдыхайте, пожалуйста. И если вам понадобится врач, скажите об этом, помощь вам обязательно окажут. А если завтра захотите прогуляться, выходите во внутренний сад. Скажите кому-нибудь из слуг, чтоб проводили вас.
Кира дождалась, пока за ним закроется дверь, и бросилась лицом в подушку. Она чувствовала себя слишком уставшей, так что прежняя идея выйти на прогулку хотя бы по этажу умерла нереализованной. Ещё и нога разнылась. Наверное, нужно время от времени вспоминать, что конечность пострадала, и беречь её. Хоть чуть-чуть.
Кенред собирался спать (его всё ещё знобило, и в целом самочувствие было не очень), но задержался, проверяя документы. Сильно задержался. Долгая служба выработала в нём привычку сперва заканчивать работу или хотя бы ставить некую логическую точку в делах и лишь потом ложиться отдыхать. И хотя сейчас спешка была уже ни к чему, всё получилось само собой.
Поэтому, когда герцог постучался в дверь, его сын ещё бодрствовал.
– Не вставай, – потребовал его светлость и взмахнул рукой. – Я помню, что ты ранен. Даже дважды. Твой денщик сказал, что ты ещё не спишь.
Кенред всё-таки поднялся и подождал, пока отец сядет за стол.
– Он не денщик.
– Ты всё время споришь не по делу. Ты и с подчинёнными так же разговариваешь? Препираешься впустую… Остался без денщика, так возьми себе камердинера! Ладно… Давай поговорим спокойно.
Сын усмехнулся и сел на постель.
– Спокойно? Давай попытаемся.
Герцог посмурнел лицом и метнул на сына суровый взгляд. Точно выверенный, полный уверенности, твёрдости и внутренней власти. Но не сработало – Кенред как улыбался, так и остался улыбаться.
– Довольно уже паясничать! Я имею право задавать вопросы. Ты бросил двор в самый опасный момент. Твой кузен Илимер действительно погиб?
– Да. Действительно.
– И ты не считаешь, что трон нуждается в нашей поддержке?
– Я отказываюсь ввязываться в борьбу за власть. Я уже об этом говорил.
– При чём тут это? Речь о судьбе трона, а не о твоих собственных амбициях, есть они или нет. Заговорщики не успокоятся, ты же знаешь, что последуют и другие выступления.
– Последуют, конечно. Но я не единственный командующий, которым располагает Генштаб.
– Вот именно! Сынок, неужели мне придётся объяснять тебе, что результатом твоего поступка станет только одно: вместо тебя отличатся другие? И я даже знаю, кто это будет.
– Гражданская война чревата тем, что командир может не только отличиться, но и стать козлом отпущения.
Его светлость ехидно сморщился.
– И
