Потом Людмила разглядела свою подругу, безжизненно лежащую на кушетке, и затаила дыхание. Элизабет-Энн смотрела прямо на нее, но женщина поняла, что аквамариновые глаза ничего не видят. Они смотрели как будто сквозь нее. В ужасе она заметила, насколько измождена Элизабет-Энн.
Людмила подошла к кушетке и присела на краешек.
— Вы больны? — негромко спросила она. Когда Элизабет-Энн не ответила, она коснулась ладонью ее лба. — Жара нет. — Медленно Людмила опустила руку и взглянула на подругу.
Голова Элизабет-Энн безвольно упала набок, она продолжала смотреть в никуда.
Людмила нагнулась ниже.
— Я сейчас вернусь, — пообещала она, похлопав Элизабет-Энн по плечу. — Не волнуйтесь, я вызову врача.
Впервые Элизабет-Энн проявила признаки жизни.
— Нет, — прохрипела она, — не надо врача.
Людмила посмотрела на Ребекку, которая шаркая приближалась к ней. Вид ребенка поразил ее в самое сердце. Она осторожно потрясла Элизабет-Энн:
— Что случилось? — В голосе Людмилы звучала тревога. — Это из-за денег? Вы потеряли ваши деньги во время краха на бирже?
Элизабет-Энн закрыла глаза.
— Пожалуйста, — прошептала она умоляюще, — оставьте меня в покое. Это все, о чем я прошу.
— Нет. Мы друзья. Или вы об этом забыли? — напомнила Людмила. — Если что-то случилось, я имею право помочь.
— Никто не может помочь, — вздохнула Элизабет-Энн. — Даже Господь Бог. Никогда.
Людмила внимательно посмотрела на Ребекку. Та торжественно кивнула.
— Ради всего святого, что здесь случилось? — воскликнула Людмила.
Не говоря ни слова, Ребекка пожала плечами и отошла, присоединившись к Регине и Шарлотт-Энн, стоявшим на пороге спальни. Все они смотрели на Людмилу почти с тем же выражением, которое было написано на лице Элизабет-Энн. Что же могло произойти, отчего все так угрюмы? Людмила ничего не понимала.
Вдруг маленький Заккес оттолкнул сестер и вбежал в гостиную. Он прижался к Людмиле, уткнулся лицом в ее колени и начал громко всхлипывать.
Одной рукой Людмила гладила малыша по голове, а другой отыскала руки Элизабет-Энн. Коснувшись их, она задохнулась: безжизненные пальцы и ладони холодные, как лед. Людмила поняла, что она может никогда не узнать, отчего Элизабет-Энн и дети в таком плачевном состоянии. Да, в конце концов, это и не ее дело. Если Элизабет-Энн захочет когда-нибудь поделиться с ней, ради Бога! Не захочет, ну и не надо. Сейчас у нее и так много дел. Прежде всего надо вывести семью из состояния подавленности и уныния.
Людмиле были знакомы такие кризисы, она неоднократно их переживала и умела с ними справляться. В таком случае необходимо действовать.
Она резко встала, подошла к окну и отодвинула занавески. Сияющий солнечный свет ворвался в комнату. Людмила как можно шире распахнула окно, и неожиданный глоток воздуха показался опьяняюще свежим.
Женщина повернулась к девочкам и хлопнула в ладоши.
— А теперь, — провозгласила она голосом, не терпящим возражений, — мы все примемся за уборку. Здесь отвратительный беспорядок. Ты, Регина, берись за веник. Шарлотт-Энн, вооружайся шваброй. Ребекка, помоги мне навести порядок.
Девочки переглянулись, словно подавая знак друг другу. Медленно, почти неохотно, но они послушались.
Людмила поспешила вниз, порывшись в шкафу, обнаружила свой старый, самый старый шарф от Гермеса и повязала им волосы. Несколько часов она работала рядом с девочками, чистила, полировала и вытирала пыль. Это оказалось хорошим лекарством: девочки даже начали тихо переговариваться. Разговор нельзя было назвать оживленным, но все-таки это было начало.
— Я есть хочу, — наконец пожаловался Заккес.
Людмила перестала мыть окно и задумалась. Она была все время слишком занята, чтобы понять, что проголодалась. А сейчас, стоило ей об этом подумать, как в животе тут же заурчало.
— Я иду на кухню, — объявила Людмила, отложив тряпку. Она сходила к себе и вернулась с очень небольшим количеством продуктов. Пока девочки продолжали уборку, она занялась едой. У нее еще ничего не было готово, как в дверь забарабанили.
— Кто-нибудь, откройте дверь! — крикнула она через плечо. — Я на кухне, готовлю. — Людмила опустила ложку в горячую овсянку, поднесла ее к носу и критически принюхалась. По ее мнению, пахло просто замечательно. Это была не простая фабричная овсянка, а дорогой ирландский сорт, более грубый, который она считала настоящим лакомством. Она не заметила лиц девочек и их тяжелых вздохов, когда они зашли взглянуть, что готовит тетя Людмила.
В дверь снова постучали, еще громче и настойчивее.
Нахмурившись, Людмила вышла в холл и распахнула дверь.
— Это вы, — проворчала она.
Лэрри Хокстеттер с удивлением посмотрел на нее. Ему не удалось сдержать смех. Людмила выглядела на удивление странно в своем старом парчовом платье, потрепанной шали на плечах, малахитовое яйцо Фаберже украшает шею, а волосы повязаны старым шарфом. Она выглядела одновременно как маленькая императрица и как последняя посудомойка.
— Ну и что здесь смешного? — прошипела женщина.
Лэрри постарался согнать улыбку с лица.
— Нет, совершенно ничего, — с трудом выдавил он.
— И нечего стоять здесь как идиоту, входите.
— Благодарю вас, мадам, — снимая шляпу и склоняясь в поклоне, сказал он. — Ничто не может сравниться с приветливым приемом, особенно когда его оказывает красивая женщина.
Людмила угрожающе замахнулась на него ложкой:
— Вам бы, молодой человек, лучше попридержать язык. — Она сурово на него взглянула. — Долго же вы собирались зайти с визитом.
— Я звонил, наверное, сотню раз. Но никто не отвечал, и я решил, что никого нет дома.
Вдруг он нахмурился, принюхался и сморщил нос:
— Господи! Чем это так ужасно пахнет?
Людмила выпрямилась во весь рост.
— Это, monsieur[4], запах еды, которую я готовлю, — ядовито парировала она. — Не нравится, можете не есть.
— Простите мне мою ошибку. Виноват. Конечно же, неприятный запах идет снизу, а я подумал, что отсюда. А этот запах, — Лэрри сделал вид, что принюхивается, — совершенно восхитителен. Честное слово. — И Хокстеттер улыбнулся Людмиле.
Ее лицо смягчилось.
— Почему вы так долго? — заговорщически прошептала она. — Я звонила вам почти пять часов назад.
— Я думал, заседание никогда не кончится. Мне удалось вырваться из банка всего пятнадцать минут назад.
— Я надеюсь, что вам удастся что-нибудь сделать. Никто не говорит, что случилось, но вся семья ведет себя так, словно конец света уже наступил.
Лэрри повесил на вешалку пальто и шляпу и достал из нагрудного кармана толстый пакет. Помахав им в воздухе, он сказал:
— Это обязательно поднимет ее на ноги. Вот увидите.
Людмила с сомнением посмотрела на него:
— Надеюсь. Она все еще лежит там и молчит.
Людмила проводила Лэрри в гостиную. Когда он увидел Элизабет-Энн, у него мороз прошел по коже. Но Людмила ободряюще улыбнулась и жестом предложила ему подойти поближе. Она заметила, как быстро изменилось выражение его лица. Веселое, хорошее настроение сменилось глубокой озабоченностью.
— Элизабет-Энн, — позвал он полным заботы голосом, подойдя к кушетке. — Дорогая, что случилось?
Она взглянула на него. «Нет, она смотрит не на меня, — с болью подумал он, — а сквозь меня».
— Что происходит, любовь моя? — негромко спросил Лэрри, коснувшись рукой ее щеки. — Что с тобой, ты больна?
Ее губы слабо шевельнулись, и ему пришлось нагнуться еще ниже, чтобы разобрать ее слова.
— Ты все-таки жив, ты не умер, — прошептали потрескавшиеся запекшиеся губы, и она успокоенно закрыла глаза.
Лэрри дотронулся пальцами до ее сухого рта.
— Господи, да ты же совсем обезвожена. — Он обернулся и крикнул: — Кто-нибудь, принесите воды и положите побольше сахара.
— Я не хочу пить, — еле прошептала Элизабет-Энн.
— Нет, хочешь. И выпьешь все, что я тебе дам.
— Оставь меня в покое, — взмолилась она. — Никто не хочет оставить меня в покое.
— Сначала ты выпьешь, а потом я оставлю тебя в покое, договорились?
Элизабет-Энн слабо кивнула. Шарлотт-Энн принесла чашку воды. Лэрри взял ее, приподнял голову Элизабет-Энн, помог ей сесть и поднес чашку к губам:
— Пей.
Она подчинилась, словно ребенок, тяжело больной ребенок, потерявший последние силы. После того как чашка опустела, Лэрри осторожно помог ей опуститься на подушку. Он встал и жестом приказал девочкам выйти за ним на кухню.
— Что-то произошло, — сердито прошептал он. — Я еще никогда никого не видел в таком…
Его взгляд упал на темную булькающую овсянку.
