Категорически поправил пенсне. И категорически сел. Он, кажется, не докончил мысли? Или и так уже всё очень ясно?
Но нет. Рафинированный, всегда не простой, не свободный от надмения, Набоков вступил немногословно и отчётливыми фразами.
Да, партия сейчас — в моменте величайшего испытания. После переживаний апрельского кризиса, когда неожиданно обнаружилось уродливо-свирепое лицо анархии, в нас углубились сомнения, и тем более трудно нам решиться не отзывать министров с их постов. Но и не смеем мы забывать, что именно наша партия есть хранительница государственного начала, а без нас — свободе грозит гибель. Да и решается вопрос лишь на короткий период — до созыва Учредительного Собрания, и как же в такой момент покинуть страну без руководства? Как не постараться изо всех сил продолжить начальный победный фазис революции? Затем: министры ныне становятся ответственны перед своими партиями, значит мы можем их отозвать, если наша программа не будет выполняться, — и наше сегодняшнее решение вполне обратимо.
Всё же выразил надежду Набоков, что в министерстве иностранных дел не произойдёт катастрофы. (Не слишком лояльно это звучало по отношению к Милюкову.) А Совет сейчас и сам стал в уязвимое положение правительства, ему предстоят те же испытания. Кого же наказывать? Совет без нас и тем более не выведет Россию из омута бедствий, не удержит власть, не доведёт до Учредительного Собрания.
Из его уст тем убедительнее всё это звучало, что сам он не предполагал остаться. Он хотел оставить кадетов в правительстве не ради себя, а ради партии.
Милюков проводил его грустным взглядом. Ещё стоял у него в ушах надрывный вскрик Оболенского о Герцене. Именно Герцена — они и предавали сегодня. Не понимали. Не понимали, что вопрос — громаднее, чем сегодняшний уход-неуход из правительства. Да, решается столетний путь русской интеллигенции: носители мы духовного огня, или пусть его загасят варвары?
Между выступлениями подавали вне очереди реплики. И отвечали на них.
О чём у нас вообще спор, когда существует ясное решение мартовского съезда: это именно тот случай, когда все наши должны уйти. (Вот, и сказали.)
Но с марта обстановка настолько сильно изменилась — съезд не мог того предусмотреть, ещё будет решать следующий съезд.
Который через неделю!
Но правительственный кризис не может ждать неделю.
Да, разруха не стоит на месте, и благодаря всем дискуссиям только углубляется.
— Нет, о чём у нас идёт спор, когда после Кшесинской, Лейхтенбергского, Дурново — вообще нет ни собственности, ни закона? Завтра придёт молодец с дубиной и стянет тебя за ногу с кровати: „Прочь, я желаю тут лежать!” Власти — уже вообще нет. От правительства требуют, чтобы оно победило Гинденбурга, а не дают ему власти справиться с двумя десятками анархистов. Вдруг какой-то полк „выражает правительству негодование” — и считает себя свободным от присяги! Присяга — как калоша на ноге, хочу — ношу, хочу сброшу. Или эти енисейские герои: „Назначите к нам власть только через наши трупы!” А где они были при Николае? Что-то мы их не слышали.
В декларации нового правительства — настолько общие слова, что в них можно вкладывать самое разнообразное содержание — и это может разодрать коалицию.
Так вот тогда мы и определим своё отношение.
А собственно: мы обсуждаем судьбу только Андрея Ивановича и Александра Аполлоновича? Это и весь спор? Павел Николаевич всё равно ушёл, а Николай Виссарионович всё равно остаётся.
— Но мы будем настаивать на принятии наших двух новых членов, очевидно Дмитрия Ивановича и Фёдора Фёдоровича.
— А кроме того, вполне вероятен и возврат Павла Николаевича через короткое время...
Поймите: то, что происходит сейчас, это борьба либерализма и социализма! Это — порог!
Нет, это трафарет, будто идёт классовая борьба. Это, скорее, борьба эволюционного и революционного темперамента.
Неверно другое: когда выделяют какую-то „трудовую демократию”, а нашу партию ставят вообще вне демократии. Мы-то и есть истинные демократы.
Беда в том, что сейчас демократия — вне политической организованности общества, народ распылён. Беспартийные не совершают политической работы, а сейчас самая главная работа — именно политическая. Русский обыватель не вступает в партии из-за личных неудобств. Задача: превратить толпу взбунтовавшихся рабов в организованное общество свободных граждан!
— И мы должны усилить политическую пропаганду в крестьянстве, чего у нас совсем нет.
— Но эти новые силы, вступающие во Временное правительство, — они же совсем не испытаны на государственной работе. Сумеют ли они укрепить государственные начала?
— Наверняка провалят! — присудил Родичев.
— Так вот именно поэтому! — всё настаивал Винавер. — Чем больше риск эксперимента, тем важней нам остаться в правительстве, чтобы придать ему стабильность! Наша маленькая горсточка как раз и выдерживает тяжесть исторической ответственности — и мы от неё не смеем уйти.
Разных были мнений, что делать, но общее настроение горькое.
Кто-то сослался на опыт жирондистов. А параллель-то невесёлая.
Графиня Софья Владимировна Панина, долго молчавшая, сказала:
— Все эти принципы нам надо было отстаивать на мартовском съезде, вместо нашего безмерного ликования тогда. Не надо было давать революции так ломить через нас.
Их две было, женщины, здесь, ещё пышноволосая Ариадна Владимировна Тыркова. Эта грустно засмеялась:
— Хочу поделиться с вами немаловажным воспоминанием. Раз в Женеве, ещё до Пятого года, так случилось, что Ленин провожал меня до трамвая. И совершенно убеждённо сказал: „Вот погодите, придёт время — будем таких, как вы, либералов на фонарях вешать.”
Не выступал сегодня и мало говорил Василий Алексеевич Маклаков. Отчуждённо ли он уже себя чувствовал? — ибо шли разговоры, что Терещенко назначит его послом во Францию? (И странно, что его, оставшегося без поста, не назначил так свой кадетский лидер.) Печально посматривал неотразимыми тёмными глазами, проговорил:
— Наш строй начинает страшным образом напоминать царский режим. Как тот уступал требованиям времени неохотно, по унциям, так и наш. И, кажется, все понимаем опасности, а плетёмся туда же.
Нельзя было понять, в каком это смысле: будет ли он голосовать за или против.
Шингарёв на заседании молчал: он был — объект рассмотрения. Но в перерывах, когда расходились по комнатам, Андрей Иванович сжимал голову, нервно ходил из угла в угол:
— Нет, это невозможно! В такую страшную для России минуту как же мы смеем отказываться от ответственности? умыть руки и отойти в сторону? Нет, моя совесть не позволяет мне следовать за Павлом Николаевичем.
Часы шли, солнце уже засвечивало слева по Неве. А всё такой же тревожный сухой ветер ходил по ней. Открывали большие форточки — холодно, закрывали.
Лысый, прищуренный за очёчками, методический и скучный Гессен построил речь на том, что общая политика партии Народной Свободы, как бы ни клеветали на неё, — не буржуазная, а внеклассовая, она всегда поддерживала основные народные требования о земле, о 8-часовом рабочем дне, а потому во многом совпадает с политикой социалистов, в одном объёме с ними признаёт гражданские и политические свободы, одинаково с ними относится к анархии, да и к пораженчеству: они вовсе не сплошь дефетисты, как утверждает Павел Николаевич. Расхождения у нас только с теми социалистами, которые отказываются от общего избирательного права в пользу диктатуры одного класса, что совершенно противоречит демократии.
— Конечно, — признался Иосиф Владимирович, — Россия сейчас управляется не демократией, а революционной олигархией, революционной аристократией. На народных собраниях теперь часто господствуют политическая ложь и политические интриги. А нам нужна демократическая закономерность. Но есть надежда, что нынешнее большинство Совета склоняется к закономерной демократии. Всё-таки государственное сознание у них быстро растёт.
Ему возразили: одна правящая каста ушла, а новая применяет те же приёмы.
За коалицию выступил и князь Дмитрий Иванович Шаховской, худой, поленобородый, с постоянно удивлёнными круглыми глазами. Он настаивал, что вступление левых в правительство — это приобретение, и очень важно, что они вступают как представители своих партий. Нельзя ждать Учредительного Собрания, надо пользоваться случаем, что создаётся коалиционное правительство по партийному принципу.
— Но можно ли установить такую власть на пороховом погребе? — усмехнулся Маклаков.
Кокошкин сидел больной, не выступал.
Но пошла череда ораторов — сплошь за коалицию: князь Павел Дмитриевич Долгоруков, Моисей Сергеевич Аджемов, Давид Давидович Гримм, Николай Михайлович Кишкин — а им только открывалось единое мнение кадетов-москвичей и кадетов-провинциалов: конечно за коалицию, она рисовалась им единственной и последней надеждой.
