Ему возразили: одна правящая каста ушла, а новая применяет те же приёмы.
За коалицию выступил и князь Дмитрий Иванович Шаховской, худой, поленобородый, с постоянно удивлёнными круглыми глазами. Он настаивал, что вступление левых в правительство — это приобретение, и очень важно, что они вступают как представители своих партий. Нельзя ждать Учредительного Собрания, надо пользоваться случаем, что создаётся коалиционное правительство по партийному принципу.
— Но можно ли установить такую власть на пороховом погребе? — усмехнулся Маклаков.
Кокошкин сидел больной, не выступал.
Но пошла череда ораторов — сплошь за коалицию: князь Павел Дмитриевич Долгоруков, Моисей Сергеевич Аджемов, Давид Давидович Гримм, Николай Михайлович Кишкин — а им только открывалось единое мнение кадетов-москвичей и кадетов-провинциалов: конечно за коалицию, она рисовалась им единственной и последней надеждой.
Да, признавал неистощимый комиссар Москвы: положение тревожное, но бывает тревога, ведущая к отчаянию, а бывает тревога, укрепляющая веру. Кишкин — верил.
Мануйлов считал, что все тревоги вознаградятся, если создастся правительство с полнотой власти.
Милюков сидел каменный. Он уже видел, что дело проиграно, — и даже с его упорством не повернуть их. Взращённая им головка партии уплывала из-под его руки. Личная обида так рано и беспомощно потерять свой прирождённый министерский пост — расширялась и дальше: это была утеря руководства партией.
Но ещё больше и ещё непоправимей: вот кадетская партия, партия российской духовной элиты, предавала те миллионы своих приверженцев по стране, которые только что громом негодования отозвались на петроградские уличные волнения. Столько сторонников! — и не опереться на них? и не попытаться бороться? Вялые, слабые души. И сердце хотело — уже не для победы — чтобы ещё кто-нибудь, выразительно и хлёстко, поддержал его точку зрения.
Теперь слово взял князь Евгений Николаевич Трубецкой — всегда яснолобый, но более устремлённый вглубь себя, а потому рассеянный. И вдруг:
— Павлу Николаевичу мы не можем сделать ни одного упрёка. Его линия поведения от начала до конца — наша. Потому и пришлось ему уйти от власти, что он был верен нашим заветам. Его отставка была безукоризненно правильна: не мог он оставаться министром, когда нарушены наши идеалы. Когда-нибудь народные массы поймут, что они были обмануты мнимыми народными друзьями, демагогами, которые утверждали, что проливы нужны для каких-то капиталистов. А мы — были правы, и не несём перед народом ответственности за измену народному делу. Милюков — спас честь своей партии.
Никак не сентиментален, не чувствителен был Павел Николаевич отроду и посегодня, но даже защипало в горле у него, как хорошо сказал князь. От него вообще никогда не знаешь, чего ожидать.
И действительно — не знаешь, Трубецкой тут же и повернул — политически, кажется, не логично:
— Однако это совсем не значит для нас, остальных, что мы имеем право уклониться от ответственности за эвентуальный поворот во внешней политике сегодня. Не значит, что в нынешнюю критическую минуту наша партия может позволить себе уйти от власти. Бесконечно-парадоксально нынешнее положение — и парадоксален же правильный выход из него. Ведь мы — перед лицом анархии, и наш теперь уход означал бы, что мы не находим средств борьбы с ней. Какая атмосфера возникла бы в стране! Это было бы отречением от России.
Он всё более увлекался и, может быть, терял ощущение присутствующих, собрания, повода?
— Кажется, наступил тот момент, когда русским людям надо напомнить о России, мы положительно забываем о ней. Освободившись от гнёта царизма, мы потеряли и чувство фактов. Шум в головах, сумбур. Историческое чутьё заглохло, будто в огне революции сгорели не только полицейские участки, но и вся русская история. Кто против буржуазии, кто против Ленина, — а как плести ткань будущей России? Россия — выше партий, и её судьба важней партийных программ.
Тут Ариадна Тыркова серебристо сдерзила:
— Помните Достоевского? — „как их Гамбетте, им сначала республика, а потом уже отечество”?
А Трубецкой не упустил политической нити и того решения, к которому вёл вопреки своему началу:
— Партийная борьба хороша в нормальных условиях, а сейчас для России нужно объединение внепартийное. Россия может быть выведена из грозной опасности только твёрдой волей и единодушными усилиями всех. Под сомнение поставлена независимость и вся будущность России — и гражданская ответственность лежит на каждом. Никто не смеет быть безучастным! А соединение наших усилий с социалистами — даст всесокрушающую силу. Великое дело народа может быть завершено только на основе соглашения всех партий! Да, это наша великая жертва, что мы остаёмся в правительстве. Но — и проба нашего мужества, патриотизма и сознания ответственности перед страной.
Он был напряжённо бледен.
И эта речь с её неожиданным началом и ещё более неожиданным поворотом — кажется закрепляла решение ЦК, ещё не проголосованное.
Винавер сдержанно торжествовал. Стараясь всё же не нарушать председательской беспристрастности, он, однако, аккуратными промежуточными репликами подпитывал настроение примирительного компромисса, к которому и всегда склонны развитые либеральные умы и культурные люди. Ход прений вёл к большему, чем только участие в коалиционном правительстве: кончалась целая внутрипартийная эпоха, Милюков, который всегда был недостаточно левым, недостаточно ценил левое кадетское крыло и противился окончательной демократизации партии, — вот, терял партийное лидерство. И оно всё объективнее налагалось на плечи Винавера.
Уже убавлялся дневной свет, скоро и лампы зажигать, пора было прения прекращать — но очень попросил слова Ландау-Изгоев, всё время молчавший. И чего Винавер не ожидал от уважаемого профессора — это смятенно-резкого выступления.
А Александр Соломонович в последний перерыв выходил на набережную без пальто и шляпы, наглотался этого тревожного резкого сегодняшнего ветра — и всё возбуждённей становился. Он болезненно был взвинчен сегодняшними лаковыми, умягчающими, уговаривающими выступлениями.
И подумал: какая ирония. Восемь лет назад Милюков был самый яростный противник „Вех”, сколько красноречия и энергии потратил на оспор. Казалось: идейная пропасть разделила их навсегда. И вот сегодня, в день поражения Милюкова, в самый тяжкий день его, почти никто не мог поддержать его с энергией, а именно веховец Изгоев. Теперь за Милюкова были только государственники, а воспитанное им радикальное крыло предавало его.
— Это — ужасно, господа! Сегодня мы продаём своё духовное первородство за чечевичную похлёбку показной демократии. И под этой вывеской мы отдаём унести себя куда-то вдаль, без руля и без компаса. Да вспомнить — так это отравляло нас и с самого Пятнадцатого года, и с Первой Думы: как только левые обвинят кадетов в трусости, в измене — мы всегда спешили сдвигаться влево: чтоб защититься от их оскорблений — мы ползли к ним же ближе, под град их камней. Мы тут с вами рассуждаем как будто имеющие власть и сильную позицию — а на самом деле в России уже господствует социализм! — и это подготовили мы с вами. Но социализм не в своей великой мировой идее — (именно Изгоев на мартовском съезде говорил, что социалистические идеи близки кадетской партии) — а в отвратительном российском издании. Это социализм, который отверг идею отечества — а без неё невозможна никакая организация страны. Чем заняты их мозги? Миссией зажечь мировой пожар. Тень Циммервальда прокралась в Россию на второй день революции. Уж сколько натрезвонили за эти недели, как вот-вот поднимется „восстание рабочих Германии и Австро-Венгрии”. Полтора месяца германский рабочий класс что-то не откликнулся на их бредовый манифест — теперь они надеются на Стокгольмскую конференцию. Кто же дискредитировал патриотизм, если не они? Кто обещал народу скорое окончание войны без всякой ненужной победы? Кто объяснил войну капиталистическими аппетитами? Русский революционный социализм позорно гибнет именно потому, что отказался от идеи отечества. У нас циммервальдистом-интернационалистом стал называться любой трус, дезертир, шкура. Что мы тут так радуемся их последнему, и опоздавшему, обращению к армии? Оно — или совсем уже не подействует или гораздо слабей, чем их приказ №1, или чем разрушительное поведение Совета в дни апрельского кризиса. Совет не мог не знать о подготовке 20 и 21 апреля вооружённых отрядов на заводах — но молчал до тех пор, пока пролилась кровь. И апрельский кризис на самом деле не кончился по сей день. Даже может быть тут — не сознательные их расчёты, допущу, что они проникнуты искренним желанием помочь положению, — но получается у них жалкая партийная ослеплённая игра. Как раньше все усилия этих революционных полуинтеллигентов были направлены только и единственно на подрыв правительства — так и теперь они работают над тем же. Точка зрения государственности им никогда не давалась. Вот они до последнего дня и спорили — допустимо ли, не позорно ли им становиться министрами? Так какого же сотрудничества вы ждёте от них? Если мы соединимся с ними — то мы потеряем всякое значение, — и для чего мы боролись 12 лет? Или было бы честно с их стороны просто устранить Временное правительство — не хотите поддерживать, так сгоните! — но и на это они не решаются, понимая, что власть их не была бы общенациональной. И они поступают безнравственно: желают власти, но не желают ответственности. Какой же вы предлагаете недостойный компромисс — если правительство явно остаётся опять таким же бессильным? Эти компромиссы сгложут нас в позорной немощи. Сегодня они требуют убрать только Милюкова или ещё Мануйлова, а завтра срежьте им Шингарёва и Львова, а там дойдёт очередь и до остальных.
