— Снимай, — распорядилась она без малейшего интереса к сказанному.
Я стянул свитер, и она принялась штопать его черной ниткой, присев на краешке стула и скрестив длинные ноги. Пока она штопала, я вернулся за стол, заточил карандаши на вторую половину дня — и взялся за работу. Что бы там кто ни говорил, а я никогда не ною по поводу работы. В отведенное время выполняю ее отведенный объем. Пусть и не более того — но по возможности добросовестно. Такие качества наверняка оценили бы в Освенциме. Собственно, в том проблема и заключается: все места, которые могли бы мне подойти, остались в прошлом. И ничего не поделать. Не вернуть ни Освенцима, ни двухместных торпедоносцев. Никто не носит мини-юбок, никто не слушает Джана и Дина. И совсем уж не вспомнить, когда я последний раз видел девушку с чулками на подвязках.
Часы показали три. Секретарша, как всегда, принесла горячий зеленый чай и три пирожных. Свитер тоже был зашит на славу.
— Можно с тобой кое-что обсудить?
— Давай обсудим. — Я отъел кусок пирожного.
— Насчет ноября, — сказала она. — Может, нам на Хоккайдо съездить?
В ноябре мы всегда брали всей фирмой отпуск и ехали куда-нибудь втроем.
— Почему бы нет? — сказал я.
— Значит, решили. А медведей там не будет?
— Медведей? Да ну, они уже в спячку залягут.
Она успокоенно кивнула.
— Ты со мной не поужинаешь сегодня? Тут недалеко хорошими креветками кормят.
— Давай, — сказал я.
Ресторан находился в пяти минутах на такси, посреди тихой жилой улицы. Мы сели за столик, и одетый в черное официант, беззвучно подойдя по кокосовой плетенке, положил перед нами два меню величиной с плавательную доску. Мы заказали два пива до еды.
— Креветки здесь очень вкусные. Их живыми варят.
Я застонал, отхлебывая из кружки.
Некоторое время она вертела тонкими пальцами висевший на шее кулон в форме звезды.
— Если ты сказать чего хочешь, то давай лучше сейчас, пока не принесли, — предложил я. И сразу подумал: лучше бы я этого не говорил. Всегда у меня так.
Она еле заметно улыбнулась. Убирать с лица эту улыбку в четверть сантиметра было делом хлопотным — поэтому улыбка некоторое время оставалась у нее на губах. Ресторан был совершенно пуст — казалось, сейчас мы услышим, как креветки шевелят усами.
— Тебе твоя работа нравится? — спросила она.
— Даже не знаю... Я такими вопросами не задавался... Во всяком случае, неудовлетворенности нет.
— Вот и у меня нет, — сказала она и отпила пива. — Зарплата высокая, ребята вы хорошие, отпуск получаю исправно...
Я молчал. Уж больно давно серьезно никого не выслушивал.
— Но мне ведь только двадцать лет, — продолжала она. — Я не хочу до самого конца вот так...
Разговор прервался, пока нам накрывали на стол.
— Ты еще совсем молодая, — сказал я. — Скоро влюбишься, выйдешь замуж... Жизнь переменится.
— Не переменится, — тихо сказала она, ловко чистя креветку ножом и вилкой. — Никому я не нужна. Так до смерти и буду тараканов ловить, да свитера штопать.
Я вздохнул. Мне вдруг показалось, что я на несколько лет постарел.
— Да брось ты... Вон симпатичная какая! И ноги длинные, и лицо ничего... И креветок чистишь здорово. Все у тебя нормально будет.
Она замолчала, принялась есть креветку. Я последовал ее примеру. Мне вдруг вспомнился распределительный щит на дне водохранилища.
— А когда тебе было двадцать лет, что ты делал?
— Был по уши влюблен.
Шестьдесят девятый. Наш год...
— И что с ней потом стало?
— Расстались.
— Тебе с ней было хорошо?
— Если глядеть издалека, — сказал я, глотая кусок креветки, — что угодно кажется красивым.
Когда мы с ней все доели, ресторан начинал потихоньку заполняться. Звякали ножи и вилки, скрипели стулья. Я заказал кофе, она — тоже кофе и лимонное суфле.
— А сейчас? — спросила она. — Сейчас у тебя кто-нибудь есть?
Немного подумав, я решил не говорить про близняшек.
— Никого нет.
— И тебе не одиноко?
— Привык. Дело тренировки.
— Какой тренировки?
Я закурил и выпустил струйку дыма, целясь на полметра выше ее головы.
— Видишь ли, я под интересной звездой родился. Чего ни захочу, все получаю. Но как только что-нибудь получу, тут же растопчу что-нибудь другое. Понимаешь?
— Немножко...
— Никто не верит, но так оно и есть. Года три назад я это заметил. И решил, что буду теперь стараться ничего не хотеть.
Она покачала головой.
— Ты что, собираешься так прожить всю жизнь?
— Наверное... А как еще никому не мешать?
— Если ты на самом деле так думаешь, — сказала она, — тебе лучше жить в ящике для обуви.
Отлично сказано!
Мы прошлись с ней пешком до станции. В свитере мне было хорошо.
— О'кей, — сказала она. — Попробую как-нибудь дальше.
— Извини, что пользы от меня немного.
— Поговорили, легче стало...
Уезжали мы с одной платформы, но в разные стороны.
— Тебе правда не одиноко? — еще раз спросила она напоследок. Пока я подыскивал достойный ответ, подошел поезд.
13
Случаются дни, когда что-нибудь берет и хватает за душу. Это может быть что угодно, любой пустяк. Розовый бутон, потерянная кепка, свитер, который нравился в детстве, старая пластинка Джинa Питни... Список из скромных вещей, которым сегодня больше некуда податься. Два или три дня они скитаются по душе, перед тем, как возвратиться туда, откуда пришли. ......Потемки. Колодцы, вырытые в наших душах. И птицы, летающие над колодцами.
Тем осенним воскресным вечером меня схватил за душу пинбол. Мы с близняшками наблюдали закат, стоя на грине у восьмой лунки. Восьмая лунка была «длинная», рассчитанная на попадание с пяти ударов, без препятствий и без уклонов. Один лишь фервей тянулся к ней, похожий на школьный коридор. У седьмой лунки упражнялся на флейте живший по соседству студент. Под изводящие сердце двухоктавные гаммы солнце наполовину скрылось за холмами. И почему в это мгновение меня схватил за душу пинбольный автомат, мне знать не дано.
И мало того — в голове у меня с каждой новой секундой стали множиться пинбольные образы. Стоило закрыть глаза, как у самого уха раздавался щелчок выстреливаемого шарика, и тарахтели цифры, выстраиваясь в ряд на счетном табло.
В семидесятом году, когда мы с Крысой хлестали пиво в «Джейз-баре», я вовсе не был фанатом пинбола. У Джея стоял редкий для того времени автомат — модель с тремя флипперами под названием «Ракета». Поле делилось на верхнюю и нижнюю части — один флиппер в верхней и два в нижней. Модель доброго мирного времени, когда полупроводниковая инфляция еще не проникла в пинбольный мир. Личный рекорд одержимого пинболом Крысы составлял 92500 очков; по этому поводу я даже сделал памятную фотографию. Крыса счастливо улыбается, облокотясь на автомат, — и автомат с выброшенными цифрами «92500» улыбается тоже. Единственный душевный снимок, который я сделал своим карманным «Кодаком». Крыса на нем — вылитый воздушный ас эпохи Второй Мировой. Автомат же подобен старому истребителю — которому руками раскручивают пропеллер, а пилот после взлета сам захлопывает ветрозащитный колпак. Цифры «92500» сближают Крысу с автоматом, придавая всей картине оттенок интимности.
Раз в неделю из пинбольной фирмы приходил ответственный за сбор денег и ремонт. Это был тридцатилетний мужчина, до странности худой и крайне неразговорчивый. Войдя в бар, он даже не одаривал Джея взглядом, а сразу открывал ключом какую-то дверцу под автоматом и высыпал мелочь в суму из грубой холстины. Потом брал оттуда одну монетку, бросал в щель, два-три раза проверял состояние плунжерной пружины — и без видимого интереса запускал шарик в игру. Попав им в буфер, смотрел, исправны ли магниты, а затем проходил полный маршрут, загоняя шарик во все возможные места — лузы, мишени, ловушки... Напоследок зажигал призовую лампочку и с облегчением на лице позволял шарику скатиться на выход. После чего кивал Джею — мол, проблем нет! — и уходил. За время, которое ему требовалось, удавалось выкурить полсигареты.
Я забывал стряхивать пепел, Крыса забывал о своем пиве, — мы просто сидели и обалдело пялились на эту великолепную технику.
— Фантастика! — говорил Крыса. — С такой техникой можно запросто сделать сто пятьдесят тысяч. Да что там — и все двести можно сделать!
— Чего ты хочешь, это же профессионал! — пытался я утешить Крысу. Однако гордость аса уже не возвращалась.
