Глава 19
На высоком лугу в юго-восточной части «Уголка гармонии», лицом к лицу с Донни, автомехаником, который по ночам кормит двух опоссумов, Уолли и Ванду, у меня выбор: убить или умереть. У меня пистолет, у него револьвер, стрелять придется в упор.
Мысль о голодных опоссумах, ожидающих послеобеденных объедков, которые им уже никто не принесет, и в отчаянии уходящих в лес, мысль о Дениз, жене Донни и поваре блюд быстрого приготовления, которую я, коллега по профессии, превращу во вдову, и другие соображения заставили меня промедлить на роковые пару секунд, которые означали для меня смерть. Потому что лицо Донни вроде бы перекошено от ярости, а его слова — «Гарри Поттер, Леке Лютор, Фидель Кастро, кем бы ты ни был, ты умрешь здесь» — указывают, что в него вселился Хискотт, и я едва не проделываю большую дыру в его груди. Но выражение его лица понять не так-то просто из-за ужасного шрама, и, чувствуя мои колебания, он говорит с отчаянием в голосе:
— Беги. Выбирайся из «Уголка» туда, где он не сможет до тебя добраться. Это не твоя битва. Ради бога, беги!
Хотя сейчас он всего лишь Донни, в любой момент он может оказаться под контролем Хискотта и открыть огонь. Я решаю не тратить время на философскую дискуссию о том, хорошо ли быть сторожем брату моему или сестре моей.
Одной рукой вытираю нос: из него потекло от цветочных паров лосьона после бритья, которым пользовался тот парень в бермудах, превратившего салон внедорожника в лабораторию безумного парфюмера.
С жаром, не уступающим жару Донни, настаиваю:
— Это моя битва. Джоли умрет сегодня, если я не вступлю бой. Я единственный, кто может подобраться к нему без его ведома.
Мысль о Джоли, умирающей точно так же, как погиб Макси, печалит Донни до такой степени, что я боюсь, как бы его лицо не разлезлось по неровному шву.
— Но он приказал нам искать тебя. И он обходит нас всех, проверяя память. Я не смогу скрыть, что видел тебя… и где.
В этот момент он понимает, какую будет представлять для меня опасность, если оставит при себе револьвер. Взяв оружие за ствол, передает мне, и я с облегчением беру его.
— Послушайте, Донни, сэр, именно вам надо выбираться из «Уголка» туда, где он не сможет вас достать. Если он через вас узнает, где я, тогда пришлет сюда остальных членов семьи, чтобы они окружили и поймали меня.
Сразу он не принимает мое предложение.
— Нет, нет, нет. Нет, он замучает их, если узнает, что я за пределами его досягаемости. У него нет жалости. Он не знает, что такое жалость. Он заставит всех пытать и убивать друг друга.
— У него нет времени. Во-первых, он ищет меня. Во-вторых, я уже буду в том доме, где он живет.
— Он не может тебя контролировать, но это не значит, что ты сможешь разобраться с этим ублюдком. Ты до него не доберешься.
— У меня больше преимуществ, чем ты думаешь.
— Каких преимуществ?
Я шумно втягиваю воздух носом, чтобы из него перестало течь. В носу хлюпает.
— Нет времени перечислять. Пожалуйста, сэр, убирайтесь к чертовой матери из «Уголка». Местная дорога проходит прямо за этим забором. Вы будете там через две минуты. Даже раньше. Идите, пока знаете, что сейчас вы в безопасности. Идите!
Пять лет угнетения и собственная неудачная попытка мятежа лишили его надежды, оставив разве что тусклую искорку. У него нет сил ни на борьбу, ни на побег.
Я поднимаю револьвер, который он отдал мне, даю ему возможность заглянуть в ствол, подумать, что сделает с ним вылетевшая из этого ствола пуля.
— Сэр, мне нужен этот внедорожник, и мне нужно, чтобы Хискотт как можно дольше не узнал, где я. Или бегите отсюда со всех ног, или я прямо сейчас вас застрелю. На этот раз я говорю серьезно.
На мгновение я чувствую, что мне все-таки придется сделать Дениз вдовой, но потом Донни поворачивается и бежит по высокой траве, так быстро, будто за ним гонится дьявол.
Я наблюдаю за ним, чтобы убедиться, что под воздействием инопланетянина он не развернется на сто восемьдесят градусов. Очень легко могу представить себе, как его надежду раздавит стыд. Он может подумать, что бросил в беде близких, может вспомнить о собственной неудаче, но, если на то пошло, повода стыдиться у него нет. Чувство вины может вызывать только непротивление злу.
Но человеческое сердце так часто судит неправильно, путая неудачу и вину, и я это знаю очень хорошо. Единственный путь из столь глубокого отчаяния — превратить унижение в смирение, стремиться одержать победу над тьмой, никогда не забывая, что честь и красота в большей степени проявляются в борьбе, а не в победе. Когда приходит день триумфа, только наши усилия не могли привести к нему, без участия милости Господней, которая превосходит наше понимание, и стремится, если мы позволяем, придать нашим жизням значение.
Познав эту простую истину, я ушел из Пико Мундо, ушел от худшего дня моей жизни, ушел от утраты куда более тяжелой, чем потеря собственной жизни, и через тяготы и волнения, с которыми столкнулся во многих местах, добрался до этого живописного клочка побережья. На этом пути стыд и вина моей неудачи притупились, а надежда засверкала как никогда ярко.
Наблюдая, как Донни перелезает через забор и спешит на юг по местной дороге, убегая из-под контроля Хискотта, мне бы очень хотелось узнать, что сердцем он совершил то же путешествие, что и я.
Мой нос теперь более всего похож на протекающий кран, а мне и без этого нелегко поддерживать образ человека действия и защитника невинных.
Едва автомеханик исчезает за поворотом дороги, до меня доносится запах дыма. Намеченный мною план, похоже, успешно реализуется. Теперь надо провести разведку.
Удаляясь от деревьев, я становлюсь слишком заметен, потому что мой синий свитер и джинсы резко выделяются на выбеленной солнцем траве. Если кто-то обратит на меня внимание, то может узнать, а рисковать не очень-то хочется.
Согнувшись в три погибели, с револьвером тридцать восьмого калибра в одной руке и с пистолетом в другой, я продвигаюсь среди высокой травы, остерегаясь змей, у которых в такой день вполне может возникнуть желание порезвиться на лугу. Но я продвигаюсь вперед, насекомые в испуге разлетаются, травинки цепляют за лицо, вызывая мысли о раздвоенных языках змей, и я едва не вляпываюсь в кучку, оставленную одним из оленей.
Луг переходит в пологий склон, и я выхожу к месту, откуда вижу и «Уголок гармонии», и лежащее за ним море. Я ложусь и поднимаю голову достаточно высоко, чтобы внимательно рассмотреть семь викторианских домов, которые стоят в нескольких сотнях ярдов ниже, на западе и чуть южнее того места, где я лежу. Если охранники и выставлены вокруг дома, в котором доктор Хискотт устроил свое логово, то они отлично замаскировались.
Примерно в трехстах ярдах севернее лежит разбитый трейлер, оторвавшийся тягач приник к монтерейской сосне.
И тягач, и дерево охвачены огнем, пламя распространяется по ветвям, которые десятилетиями ветер загибал на юго-восток, создавая уникальную скульптуру. Теперь творение ветра быстро пожирает огонь, превращая в пепел и черный дым.
Люди уже спустились вниз по склону, несомненно, в поисках водителя, но с такого расстояния невозможно определить, то ли это члены семьи Гармони, изнывающей под игом Хискотта, то ли посетители ресторана. Не могу я и точно их сосчитать. Маленькие фигурки, мельтешащие вдали.
Еще в одном месте, ближе ко мне, огонь расправляется с кипарисом. Изрыгающий огонь баллон с пропаном, похоже, вел себя, будто огнемет, подхваченный разъяренным полтергейстом. Пройденный им путь — тропа огня, спустившаяся по одному склону и чуть поднявшаяся на другой.
Горит сильнее, чем я предполагал. Вероятно, лесных пожаров здесь не было давно, и трава долгие годы засыхала и образовывала подложку, которая так яростно пылает. Конечно же, травы только этого года не хватило бы, чтобы послужить пищей для такого огненного вала.
Поднимающийся дым, светло-серый, почти белый, при практически полном отсутствии ветра быстро формирует высокую колонну, которая, кажется, подпирает небо.
Хотя я такой же пироман, как нейрохирург, зрелище мне нравится. Помимо пожара, чтобы отвлечь Хискотта и его рабов, мне нужен еще и дым, чтобы замаскировать мое приближение к дому Хискотта. По большей части дым поднимается вверх, но что-то ползет и вниз, создавая все более сгущающийся туман. И скоро он станет достаточно плотным, чтобы сделать меня невидимым.
Для ничего не понимающего наблюдателя моя улыбка может показаться злобной. Я громко поздравляю себя: «Отличная работа, парень», — и рукавом свитера вытираю нос, как грязный пират, готовящийся напасть на прибрежное поселение и разграбить его. Иногда я задаюсь вопросом, а в какие преступные глубины я мог бы спуститься, если бы перешел на темную сторону.
