Софи и теперь искала и не находила в себе чувство вины перед матерью за эту свою игру с Зильбером. До такой степени Зильбер освободил ее от всякой ответственности. Властность матери, ее спокойная уверенность в обхождении с людьми делали невозможной и самую мысль о каком-то соперничестве с нею. Застигни она даже Софи в объятиях Зильбера, она великодушно бы закрыла на это глаза, даже не задумавшись всерьез над «ложным шагом», как она скорее всего назвала бы подобную вольность. Когда они куда-нибудь ездили, — а мать брала Софи с собой в путешествия, когда только могла это себе позволить, чтобы девочка не чувствовала себя «деревенщиной», — она сама просила знакомых мужчин, нередко толпившихся вокруг нее, уделять больше внимания ее дочери. Девочка, правда, еще не вполне определилась, но рано или поздно эти господа будут счастливы оттого, что знали Софи совсем юной.
Софи действительно встречала потом кое-кого из этих людей, но отвергала все их любезности и старалась не поддерживать с ними никаких отношений. Она не желала водить знакомство ни с кем из тех, кого близко знала ее мать.
Кто же все-таки был ее отцом? С тех пор как наследование в семье фон Вейтерслебен пошло по женской линии, у дам этой фамилии стало традицией, что они не знают своих отцов. Сама Софи никогда этим особенно не интересовалась, разве что в переходном возрасте, когда у нее нет-нет да и являлась шальная мысль, что ее отцом мог быть Зильбер.
Однажды, как ей представлялось тогда, она была уже близка к разгадке. Долго и упорно, неделю за неделей обрабатывала она старую экономку, которая жила у них в доме еще до рождения Софи, ловила минуты, когда они оставались вдвоем, чтобы осторожно ее порасспросить, и ее усилия увенчались тем, что она узнала: Зильбер ей не отец, наверняка. В критический момент он находился совсем в другом месте, хотя в то время уже знал ее мать, но вот близко ли знал, этого не могла сказать и экономка. И про других мужчин, знакомых ей только по фотографиям, она узнала также, что ни один из них не мог быть ей отцом. Но когда после стольких отрицательных ответов она стала требовать положительный, экономка резко оборвала ее и заявила: пусть Софи оставит ее в покое и лучше спросит свою мать. Только она одна и может дать ей ответ.
Обидевшись на экономку за грубый тон, Софи на время прекратила свое дознание, а когда она захотела его возобновить, глухота старухи, заметная еще раньше, усилилась настолько, что, отвечая на вопросы, она кричала или делала вид, будто ей приходится кричать, и у Софи не хватило духу нарушить это единственное, но строгое табу в истории семьи.
В школе ее иногда дразнили безотцовщиной, но она отражала нападки с большой отвагой и самоуверенностью, так что ее скоро оставили в покое, приняв эту ситуацию как должное, — то же самое происходило и до нее со всеми девицами фон Вейтерслебен. У нее даже оказалось преимущество перед другими детьми без отцов, — а их было много, — ибо ее отец был действительно неизвестен и вокруг этой таинственной фигуры могли складываться любые легенды. Одна из ее лучших подруг даже высказала однажды предположение, что это, наверное, был какой-нибудь князь, — она видела, как Софи развернула салфетку с завтраком и на салфетке была вышита маленькая корона. Они тогда читали в школе сказку про младенца, найденного в королевских пеленках. Софи так забавлялась наивностью своей школьной подруги, что даже рассказала о ней матери, и они вместе от души посмеялись. Но на том оно и осталось — мать не обронила ни малейшего намека на состояние или звание ее родного отца.
Именно Софи и вызвала из столицы Зильбера, когда мать лежала при смерти.
«Он не должен видеть меня такой!» — кричала мать, когда Софи сообщила ей, что послала ему письмо. Неделями удавалось ей, благодаря железной самодисциплине, скрывать от них обоих свои страдания, но потом болезнь все-таки ее свалила. Даже Софи понимала, что конец недалек.
Врач, которого мать долго не хотела приглашать, приходил теперь ежедневно. О больнице она и слышать не желала, но растерявшейся Софи врач объяснил, что больница уже мало чем поможет. Счастье еще, не преминул он сообщить дочери, что болезнь развивается с такой быстротой, — это сократит мучения больной. Уйдя в своих мыслях так далеко назад, Софи вдруг вспомнила и про Амариллис Лугоцвет. В один прекрасный день она очутилась перед дверью их дома, сказала Софи несколько ласковых слов, мягко отстранила ее и прошла прямо в спальню Амелии фон Вейтерслебен. Она не разрешила Софи войти вместе с ней, но каждый раз, когда она находилась в доме, — а с того дня она приходила часто, — мать казалась значительно спокойней. Это спокойствие и собранность не покидали ее даже спустя несколько часов после ухода Амариллис Лугоцвет.
Когда приходила Амариллис Лугоцвет, Софи чувствовала себя лишней, и даже Зильбер, снова занявший квартиру в верхнем этаже, бродил по дому как потерянный. Поэтому все чаще случалось, что они встречались на кухне, вместе с Катрин, старой экономкой, пили там кофе, глядели на огонь в плите и катали хлебные шарики. Старая Катрин рассказывала истории о детстве Амелии фон Вейтерслебен — те, что она еще помнила, при этом она то и дело вытирала непрошеную слезинку, пока Зильбер и Софи, не выдержав, не уходили в беседку, откуда можно было видеть, как Амариллис Лугоцвет покинет дом. Там они и находились, когда, плача в голос, прибежала Катрин и сообщила им о смерти Амелии фон Вейтерслебен.
Должно быть, Амариллис Лугоцвет ушла именно в эту минуту, потому что они ее так и не увидели. Якобы она явилась на кухню в сказала Катрин: «Позови дочь и мужа». И та поняла, что все кончено.
Когда они сразу вслед за тем вошли втроем в комнату умершей, Амелия фон Вейтерслебен лежала, словно спящая, с уже закрытыми глазами. И Софи наконец смогла заплакать. А вот Амариллис Лугоцвет она ни до, ни после того не встречала и увидела снова только два дня назад — увидела, но не узнала.
В ней вдруг тихо, но явственно шевельнулся страх. Когда ее мать скончалась от тяжелой болезни, она была не намного старше, чем Софи теперь. Значит, еще молодая женщина, а ведь за минувшие годы Софи об этом почти забыла.
Долгое время она так усиленно старалась все забыть, что теперь ей стало стыдно. Может быть, она и сама уже носит в себе зачатки болезни. Она открыла сумку, достала сигарету и опять защелкнула, замок. Сколько раз она пыталась бросить курить, но когда через несколько дней начинала снова, то уговаривала себя, что уже все равно. От чего-нибудь ведь все равно умрешь. Никто не может заглянуть внутрь себя. Но теперь ей почему-то было совсем не безразлично — проживет ли она на несколько лет больше или меньше. Значило ли это, что она стареет?
Она бросила недокуренную сигарету и наступила на нее ногой. Воспоминания стали частицей ее существа, и теперь их так быстро не загонишь в тихие закутки памяти. Придется ей опять научиться жить вместе с матерью и с Зильбером. Секунду она боролась с искушением спуститься к дому, позвонить и попросить разрешения пройтись по комнатам, где она выросла. Может быть, новая обстановка вытеснит из ее сознания старую. Но она оставила эту мысль. Ее начнут расспрашивать, под конец даже вынудят выпить кофе, и она будет чувствовать себя гостьей в чужой квартире. Прежде всего ей будет нелегко ответить на вопросы. И еще она боялась окончательно убедиться в том, что дом теперь действительно совсем другой и в нем не осталось и следа от их прежней жизни.
Посыпал мелкий дождик. Софи поднялась и раскрыла новый зонт. Времени оставалось мало. Сегодня, когда она войдет в зал, дамы, наверное будут уже сидеть за обедом.
Она разрывалась между двумя мирами — между миром воспоминаний, почти уже от нее ускользнувшим, и миром странного настоящего, полного таинственных ситуаций, возможно, таивших в себе намек на будущее, о котором она еще не имела понятия. А есть ли у нее будущее? Чего от нее хотят? Теперь, когда она наконец-то имеет постоянный ангажемент в столице и может немного вздохнуть. Теперь, когда она впервые стала думать о том, чтобы превратить квартиру Саула Зильбера в квартиру Софи Зильбер. Почему эти люди не пригласили ее раньше? Но потом в ней опять заговорило любопытство, — с каждым шагом, приближавшим ее к отелю, усиливалось действие чар, которые, несомненно, исходили от этих господ и дам. Все это, наверное, имеет какое-нибудь значение, может быть, даже очень большое. Ей чудилось, будто ее что-то дергает и тянет, будто она слышит какой-то зов, и она опять почувствовала себя совсем молодой. Разумеется, это имеет значение, вполне определенное значение, прежде всего для нее, Софи Зильбер, урожденной фон Вейтерслебен. Ведь именно в этом году она получила ангажемент в столице. Наконец у нее появятся друзья, которых она сможет приглашать к себе, друзья, с которыми не придется через несколько дней расставаться из-за того, что театр едет на гастроли куда-то еще.
