требует принесения жертвы. Умирая во имя коллектива, человек как бы обретает в нем бессмертие, что и есть добро. Мораль, стало быть, можно в какой-то мере рассматривать как механизм по превращению индивидуальной смерти в коллективную жизнь. Хотя механизм, прямо скажем, несовершенный.
Однако почему первобытная "мораль" в кавычках? Она что – ненастоящая? Разве умереть во благо родных – не морально? Почти. Пока люди не свободны, ни альтруизм, ни эгоизм – вовсе не то, что мы имеем в виду под этими словами сейчас. Это лишь их жалкое принудительное подобие. Коллективная мораль, в общем, всегда принудительна. Умереть может и добро – но другого выхода все одно нет! И не будь подобного принуждения – что бы осталось от этих коллективистов? Но, однако, от этого "мораль" не была все же в каком-то смысле менее моральной – а именно в том, что она прямо противостояла эгоистичным инстинктам.
Коллективный моральный субьект испытывал два вида принуждения – внешнее и внутреннее. Внешнее просто и понятно – злой враг был силой, с которой надо бороться, и коллективное "я" не испытывало по этому поводу никаких сомнений. Внутреннее насилие во имя добра было не столь понятно. С одной стороны внешнее давление вызывало необходимость сплоченности – внутреннее насилие как бы следовало из внешнего. С другой стороны оно шло изнутри, от своих сородичей, которые полностью отождествлялись с собой – ведь взаимное насилие не имеет одного, определенного источника. А значит можно сказать, что насилие внутри коллектива было не только необходимым, но и желанным, насколько вообще может быть желанным насилие к самому себе – это было общее насилие во имя общей цели, во имя самого себя. Поэтому оно и было "желанным" – все, что идет изнутри организма желательно, даже если вызвано неясной внутренней необходимостью. В человеке-коллективе таким образом появился новый силовой центр, помимо потребностей и инстинктов. Этот центр общей воли, центр внутреннего принуждения – хотя внутренним он был только с точки зрения коллективного сознания – был порожден непреклонными сородичами, и впоследствии получил название морали, совести, а у некоторых философов – даже "супер" эго.
Тут можно спросить, как же эта "совесть", а точнее то, что ей предшествовало, оказалась в голове каждого из нас, если она родилась вне? Да так же, как существует всякий феномен общественного сознания, включая язык и науку. Он явно вне каждого из нас и одновременно – внутри, так как иначе ему быть просто негде.
В отличие от вполне рационального внешнего насилия – от врагов и к врагам, насилие к себе ради себя (как и к своим сородичам ради их самих) – иррационально, оно никак не вытекает из простой логики индивидуального выживания. Такое насилие отсутствует у животных, и естественно было бы предположить, что оно чревато серьезными последствиями для психики. Какая часть животной природы подвергается насилию? Инстинкт самосохранения. Страх – вот что мешает стать хорошим и достигнуть желанного единения с другими. Преодоление самого сильного инстинкта, пусть для начала с помощью еще более сильных сородичей, освобождает человека, позволяет ему бросить вызов самому детерминизму. И как следствие, делает возможным существование бессмертия и воплощающего его коллектива. Ибо, в конечном итоге, обьединение во имя борьбы невозможно без морали. Не достаточно ни грубого насилия, ни тонкого осознания причин и следствий. Человек может сколько угодно понимать, что в единстве сила, но чтобы преодолеть страх перед грозным противником, требуется некое иное качество – надо выстоять сначала не физически, а морально. И эту роль выполняло самопринуждение коллектива, которое можно назвать "героической моралью" (или лучше "протоморалью" изза ее насильственной природы), ибо это есть способность к настоящему, с точки зрения животного, подвигу – к преодолению инстинктов. До сих пор идеал мужественного борца с вселенским злом остается одним из самых захватывающих моральных идеалов. В чем его смысл? Он подает пример, воодушевляет и обьединяет. А в случае первобытного человека-коллектива, во время дикого самоотверженного боя, подвиг облегчает подражание и отождествление с лучшими, стимулирует ярость атаки и азарт борьбы.
Иными словами, мораль родилась не как скромность, благонравие, любовь к ближнему или щедрость души, а как необычная, но вполне реальная сила, способная противостоять детерминизму. И как обьединяющая сила, и как способность преодолеть себя, и как общий порыв к самоотречению, она – необходимое условие совместной борьбы и выживания, превращающая группу особей в единое целое. И в силу этой принудительной обусловленности мы берем ее в кавычки.
– Рационализация иррационального
Но не следует думать, что поскольку понимания всей безысходности ситуации оказывается недостаточно, разум тут не при чем. Это именно он, в конечном итоге, скрывается за моралью. Просто не все, что мы мыслим выглядит разумно и здраво. Чаще бывает наоборот. Там, где логика видит бесперспективность сопротивления, разум заставляет идти на подвиг, а там, где логика подсказывает необходимость насилия, разум самоубийственно отказывается творить зло – и для всего этого он выдумывает самые нелепые оправдания.
А началось все именно тогда. Человеку пришла пора впервые задуматься, и абсолютная необьяснимость принуждения к себе нашла выход в соответствующем способе обьяснения – абсолютно неправдоподобном. Что очень понятно, если вспомнить какое нервное то было время – время глубокой перестройки психики эгоистичного животного.
Всепроникающий страх, поглощавший первобытных людей, – за себя, сородичей, многочисленное потомство, оберегаемое всей стаей – проявлялся в различных формах неврозов, а коллектив-организм искал обьяснения – почему, помимо всего прочего страха, он боится сам себя? Иррациональность самопожертвования естественным образом дополнилась мистическим обьяснением этой потребности. Суеверие – первая попытка зарождающегося, пока еще коллективного разума дать ответ, и чем он был нелепей и красочней – тем казался убедительней, ибо примитивная фантазия, броская и безвкусная праматерь красоты, была такой же неестественной и внешней этому миру, как и мораль. В глубинах психики принуждение к жертвенности базировалось на все том же страхе, но его источник новорожденный разум обнаружил теперь вовне, придав ему форму некой трансцендентной сущности. Страх перед врагом подавлялся более страшным страхом – неведомого. Нечто уму непостижимое и принципиально отвергающее всякую попытку постижения; всемогущее но хорошее; требующее абсолютного подчинения и поклонения но при этом милостиво вознаграждающее усердных, воплотилось в понятии… Впрочем, тогда оно было настолько Великим и Ужасным, что не только не имело имени, но и карало всякого, кто имел наглость к нему обратиться. Так возникло понятие "священного" и зародились примитивные верования. Это был первый росток культуры, обосновавший насилие, а заодно и все вокруг, причудливыми мифами, и материализовавшийся в обрядах, которые
