— Это лишний раз подтверждает, что с женщинами в доме невозможно соблюсти никакого порядка! — вразумительно и едко заметил он. — Кстати, я ничего им не запрещаю, — добавил баронет. — Я думаю, что достаточно справедлив; я и не собираюсь заставлять их противиться своей природе. Все, о чем я прошу их, это быть сдержанными.
— Ах вот оно что! — воскликнул сам на удивление сдержанный Адриен.
— Чтобы они не бродили здесь парочками, — продолжал баронет, — чтобы не целовались на людях. Такого бесстыдства ни один мальчик не должен видеть. Когда мужчина и женщина оказываются вместе, они глупеют; а когда они хорошо питаются, не получили никакого воспитания и мало заняты, это вполне естественно. Пусть же знают, что я требую только одного — сдержанности.
В соответствии с этим сдержанности было предписано водвориться в Рейнеме. Под умелым попечительством Адриена даже наиболее хорошенькие служанки усвоили эту добродетель.
Равным образом проявлять сдержанность было предписано всем, жившим в доме. Ранее не обращавший внимания на безнадежную влюбленность лобернского викария сэр Остин теперь потребовал, чтобы миссис Дорайя запретила ему бывать в Рейнеме или, по крайней мере, не поощряла его посещений, ибо человек этот только и делал, что вздыхал и томился в тоске.
— Право же, Остин, — воскликнула миссис Дорайя, пораженная тем, что брат ее оказался еще более подозрителен, чем она могла думать, — я ведь никогда не давала ему ни малейшего повода на что-то надеяться.
— В таком случае пусть он это поймет, — ответил баронет, — пусть он это поймет.
— Человек этот меня развлекает, — сказала миссис Дорайя. — Знаешь, у нас, у существ низшего порядка, здесь не так-то уж много развлечений. Должна признаться, слушать шарманку мне было бы, наверно, приятнее; она напомнила бы мне город и оперу; к тому же ведь она не будет играть все время одну и ту же мелодию. Но как бы там ни было, если ты находишь, что мое общество плохо на него действует, я готова его больше не принимать.
Терпеливой и кроткой, какою только может быть приучившая себя к самопожертвованию женщина, сделалась она, когда разговор зашел об ее дочери Кларе и связанной с нею цели ее жизни. Материнское сердце миссис Дорайи втайне помолвило уже кузена с кузиной, Ричарда с Кларой; воображение ее уже видело их мужем и женой и видело даже детей, которые должны были родиться от этого брака. Ради этого она отказалась от всех удовольствий городской жизни; ради этого добровольно заточила себя в стенах Рейнема; ради этого мирилась со всеми бесчисленными причудами, требованиями, неудобствами — со всем тем, что было ей отвратительно, и бог знает с какими формами муки и самоотречения, теми, что умеет переносить величайшая из добровольных мучениц — мать, у которой есть дочь на выданье. Если, будучи женщиной привлекательной и миловидной, вдова эта так и не вышла вторично замуж, то она не сделала этого из-за дочери своей Клары. Такими пышными волосами, как у нее, любая женщина могла бы гордиться. Не проходило и дня, чтобы горничная ее не возвращалась вновь и вновь к этому чуду — к окружавшему ее лицо естественному ореолу. Это была женщина живая, остроумная, еще достаточно молодая, чтобы рассчитывать на успех у мужчин; и вот она пожертвовала собственным будущим для того, чтобы будущее было у ее дочери! Единым ударом она героически отсекла все — волосы, остроумие, веселость… не станем лучше перечислять, сколького она себя лишила! Этого все равно не расскажешь. А ведь она была всего лишь одною из тысяч; из тысяч тех, кому не достается ни толики от лавров героя; ведь это он может рассчитывать на рукоплескания, и на сочувствие, и на симпатию, и на честь; тогда как их, несчастных рабынь, ожидает только противодействие остальных женщин и насмешки мужчин. О, сэр Остин! Если бы вы не были до такой степени ослеплены, то подумайте, какой афоризм мог бы вырасти из одного этого наблюдения! Брат миссис Дорайи безучастно дал ей понять, что в магнетический период присутствие ее дочери в Рейнеме нежелательно. Она не обиделась, однако стала думать о том, какую гору предрассудков ей теперь придется одолевать. Прощаясь с ним, она сказала, что дочери ее необходимо дышать морским воздухом — она ведь еще до сих пор окончательно не оправилась от волнения, пережитого в ту ужасную ночь. Миссис Дорайя поинтересовалась, как долго может длиться этот пресловутый период.
— Как сказать, — ответил сэр Остин. — Может быть, год. Он же ведь еще только начинается. Мне будет очень вас не хватать, Хелин. А сколько сейчас лет Кларе?
— Семнадцать.
— Она уже невеста.
— Невеста? Да что ты, Остин! Это в семнадцать-то лет! Не говори мне таких слов. Я не хочу лишать мою дочь радостей девичества.
— У нас в роду девушки рано выходят замуж, Хелин.
— С моей дочерью этого не случится!
Баронет на минуту задумался. Ему действительно не хотелось расставаться с сестрой.
— Если ты держишься такого мнения, Хелин, — сказал он, — то, может быть, мы все же что-то предпримем, чтобы ты пожила у нас. Не думаешь ли ты, что неплохо было бы определить ее — это приучило бы ее к дисциплине — на несколько месяцев в какое-нибудь закрытое учебное заведение?
— В приют, Остин? — вскричала миссис Дорайя, всеми силами стараясь совладать с охватившим ее негодованием.
— В какой-нибудь из лучших институтов для благородных девиц, Хелин. Такие существуют.
— Остин, — воскликнула миссис Дорайя, и на глазах у нее заблестели слезы, которым она не хотела дать воли. — До чего же это несправедливо! До чего нелепо! — прошептала она. Баронет же, со своей стороны, считал вполне естественным, чтобы Клара сделалась либо невестой, либо институткой.
— Я не могу покинуть мое дитя, — миссис Дорайя вся задрожала. — Где будет она, там буду и я. Я прекрасно понимаю, что, коль скоро она родилась женщиной, для человечества она ничего не значит, но ведь это же мое дитя. Я послежу за тем, чтобы бедная девочка ничем не навлекла на себя твоего недовольства.
— А я-то думал, что ты согласна с моими взглядами касательно моего сына, — заметил сэр Остин.
— Вообще-то говоря, да, — ответила миссис Дорайя и не могла простить себе, что ни раньше, ни теперь не решилась сказать брату, что он сотворил себе в доме идола, идола из плоти и крови! Идола, более отвратительного и страшного, чем те, что из дерева, золота или меди. Но она слишком долго поклонялась этому идолу сама — она слишком категорично убедила себя, что, только раболепствуя перед ним, она может достичь своей цели. Хоть и смутно, она начинала уже замечать, что совершила еще большую тактическую ошибку тем, что научила поклоняться этому идолу и свою дочь. Такого рода любовь принималась Ричардом как нечто должное. Светившаяся в глазах Клары ласка оставляла его равнодушным. Когда он простился с нею, поцелуй его был именно таким, каким хотелось бы его отцу — сухим и холодным. Говоря с сыном, сэр Остин красноречиво прославлял теперь все, чем пристало заниматься мужчинам; однако Ричарду красноречие это казалось скучным, все попытки стать с ним на дружескую ногу — неуклюжими, а мужские занятия и устремления, да и сама жизнь — чем-то ненужным и пустым. «Зачем все это?» — вздыхал разочаровавшийся юноша и всякий раз, уходя от отца, спрашивал себя, какой смысл поступать так или иначе. Что бы он ни делал, какую бы стезю ни выбирал, все неизменно возвращало его в Рейнем. И что бы он ни делал, какими бы своенравными и дурными ни становились его поступки — все только еще больше убеждало сэра Остина в том, что предсказания его были верны. Том Бейквел, которого Ричард теперь нанял себе в лакеи, обязан был сообщать баронету, равно как и Адриен, обо всем, что делает его молодой господин, и в тех случаях, когда это не могло повлечь за собою дурных последствий для Ричарда, Том действительно говорил все как было.
— Каждый день он что есть мочи скачет на Пигс Снаут, — говорил Том, — это был самый высокий из соседних холмов, — и встанет там, и смотрит, и смотрит, а сам не шевельнется, ровно чумной. А там — опять домой, и тащится едва-едва, так, будто его там побили.
«Никакая женщина тут не замешана! — думал баронет. — Он бы ведь тогда и домой скакал так же быстро, как туда, — заключал глубокомысленный сердцевед, — если бы здесь была замешана женщина. Он стал бы избегать больших пространств, он искал бы тени, уединения, тишины. Стремление к просторам говорит о душевной пустоте и о беспредметной жажде: когда нами овладевает любимый образ, хочется мчаться вперед и, как вору, укрыться где-нибудь в лесной чаще».
Адриен в очередном донесении обвинил своего ученика в неистово проявившемся вдруг цинизме.
— Этого следовало ожидать, — сказал баронет, — все это я предвидел. В этот период необузданный аппетит сочетается с привередливым вкусом. Только лучшее из лучшего и притом без каких-либо ограничений утолит этот голод. А по сути дела его утолить нельзя. Отсюда и вся горечь. Жизнь не в состоянии предоставить ему подходящую пищу. Заложенные в нем начала силой своей и чистотой достигают едва ли не божественных высей и бродят там, окруженные необъятным пространством. Поэзия, любовь и тому подобное — все это лекарства, которые земля может предложить возвышенным натурам, тогда как натурам низменным она предлагает распутство. Горечь эта — знак того, что тот утилитаризм, который сейчас в воздухе, не властен над ним. И надо, чтобы он его не коснулся!
