Леди Блендиш закусила губу.
— А что будет с Ричардом, когда вы отправитесь на эти поиски?
— Как что? Он поедет вместе с отцом, — сказал баронет.
— В таком случае, откажитесь от этой затеи. Его будущая невеста сейчас еще девочка и ходит в передничке. Она возится у себя в детской, плачет; в голове у нее мысли только о том, чтобы поиграть в куклы и поесть пудинга. Как такая девочка может ему понравиться? В его годы он больше думает о Женщинах старше себя, моего возраста. Можете не сомневаться, он отвергнет эту избранницу, и ваш план не будет осуществлен, верьте мне, сэр Остин.
— Что вы! Что вы! Неужели вы в самом деле так думаете? — воскликнул баронет.
Леди Блендиш привела ему множество доводов.
— Да, вы правы, — пробормотал он, — Адриен тоже это говорит. Он не должен ее видеть. Как такое только могло прийти мне в голову. Увидеть ее девочкой — все равно, что увидеть ее обнаженной. Он начнет презирать ее. Конечно же это так!
— Ну конечно, — повторила леди Блендиш.
— В таком случае, сударыня, — баронет привстал, — остается только одно, и надо на это решиться. Впервые за всю его жизнь мы должны будем с ним на это время расстаться.
— А вы в самом деле способны это сделать? — спросила леди.
— Это моя обязанность — после того как я его воспитал, проследить за тем, чтобы он нашел себе достойную спутницу жизни, чтобы он не увяз в зыбучих песках супружества, как то может случиться с такой тонкой натурой, как у него, скорее, чем с какой-нибудь другой! Помолвка убережет его от множества искушений. На какое-то время, мне думается, я все-таки смогу с ним расстаться. Принятые мною меры предосторожности до сих пор ограждали его от соблазнов, которым подвергаются его сверстники.
— На чье же попечение вы его оставите? — спросила леди Блендиш.
Она вышла из храма и стояла теперь рядом с сэром Остином на верхних ступеньках, освещенная прозрачными предвечерними лучами.
— Сударыня! — он взял ее за руку, и голос его сделался вкрадчивым и нежным. — На чье же, как не на ваше?
Сказав это, баронет нагнулся к ее руке и поднес ее к губам.
Леди Блендиш поняла, что все это неспроста и что ей сделано предложение. Она не отдернула руку. Ей был приятен этот почтительный поцелуй. Запечатлел он его продуманно, словно совершая нечто торжественное и важное. Он, этот женоненавистник, оказал ей великое доверие! Леди Блендиш успела уже забыть, что ей все же стоило труда этого добиться. Она вкушала услышанные только что слова во всей их неповторимой сладости: дары любви должны доставаться незаслуженно, иначе все очарование исчезает. Рука леди Блендиш все еще пребывала в этом сладостном плену, а баронет все еще стоял склоненным, когда донесшийся откуда-то из буковой рощи шорох привел в чувство обоих участников этой исполненной галантности пантомимы. Они повернули головы и увидели перед собою наследника Рейнема. Сидя верхом на лошади, он взирал на представшую его глазам сцену. Он тут же ускакал прочь.
ГЛАВА XIV
Притяжение
Всю ночь напролет Ричард ворочался с боку на бок в постели; сердце его неслось вскачь, а рассудок старался обуздать этот бег по богатому, еще неизведанному миру и по огромному царству тайны, к которому он начинал приобщаться. Долгие месяцы бродил он у ворот, за которыми пытался что-то узнать, вздыхал, стучался в них — и ему так и не удалось ни проникнуть внутрь, ни добиться ответа. И вот сейчас ключ у него в руках. Собственный отец неожиданно раскрыл ему на все глаза. Сердце, точно взмыленный конь, несло его все дальше и дальше по безбрежным просторам, овеянным странной сверхчеловеческой красотой; туда, где рыцари и дамы склонялись, что-то шепча, над зеленым дерном, где кольчуги всадников и яркие платья сверкали в лесных чащах, где турниры и поединки разыгрывались на блистающих золотом площадках, озаренных сиянием женских глаз, и где пара таких вот глаз словно из-за дымки светила ему и неотступно следовала за ним сквозь заросли и притягивала к себе, когда он склонялся над рукою, белой и благоуханной, точно лепесток, тронутый морозом в майскую ночь.
На мгновение сердце его останавливалось и трепетало перед новым толчком: он вбирал в себя все земное блаженство, прижимая губы к маленькой белой руке. «Только это одно, а там можно и умереть!» — вскричал магнетический юноша: бросить жемчужину жизни в эту чашу и выпить ее до дна! Одна мысль об этом его опьяняла. Ради этого он родился. Значит, у него есть цель жизни, есть ради чего жить на свете! Поцеловать женскую руку и умереть! Он соскочил с постели и схватился за перо и бумагу, чтобы освободиться от кипевших в нем чувств. Но не успел он сесть, как уже отшвырнул от себя перо, как в сторону полетела бумага.
— Разве я не поклялся, что никогда больше не стану писать? — вскричал он. Сэр Остин лишил его этой спасительной отдушины. Томившее юношу сумасбродство могло легко найти себе выход, а оно так вскипало, так безудержно стремилось излиться, что он то и дело забывал о данной им клятве, снова садился за стол и при свете лампы писал и писал, прежде чем гордость его могла вымолвить свое слово. Может быть, даже гордость Ричарда Феверела была бы начисто сметена, если бы в эту пору строки сами лились и если бы какая-то одна мысль возобладала над всем; но мыслей было великое множество, и каждая рвалась вперед; беспорядочные полчища их клокотали, словно бушующие волны, теснились, требуя, чтобы он как-то выразил их, и отчаяние от невозможности найти для них форму, наравне с гордостью, на которую ему угодно было ссылаться, чтобы неуменье свое оправдать, вырывало у него из рук обессилевшее перо; истерзанный, он кидался снова на свое ложе и опять уносился вскачь по розовеющей широкой долине.
К утру эта жестокая лихорадка немного улеглась, и он вышел на воздух. В спальне его отца все еще горел свет, и, когда Ричард поднял глаза, ему показалось, что в окне мелькнула голова его неусыпного стража. В ту же минуту лампа потухла и окно зазияло мраком, в то время как напротив, на горизонте загоралась заря.
Усиленная гребля — отличное средство от иных форм и видов лихорадки. Ричард инстинктивно к нему прибегнул. Золотящиеся под лучами утреннего солнца прозрачные воды реки сверкали, когда их стремительно рассекала лодка; глубокие мягкие тени причудливо извивались и исчезали, скользя за кормой. Вокруг расцветало тихое утро — от ростка к бутону, от бутона — к цветку; пленительной была смена красок, игра света и тени, а меж тем он не замечал ничего вокруг, проплывая под сенью ив и осин по речному простору, где, как в зеркале, отражалось сияющее небо, и был единственным властелином этой реки. Где-то у самых истоков мира лежала страна, в направлении которой он греб; то там, то тут вспыхивали подчас ее едва различимые огни. Теперь он уже знал, что это не сон. Все вокруг было овеяно тайной. Этой тайны были полны леса; это она катила воды и управляла ветрами. Ах, почему в наше время человеку не дано совершить высокий рыцарский подвиг, на который со своих небесных высот устремились бы взгляды дам, как то бывало во времена короля Артура! Вот что означали безотчетные вздохи юноши, когда он ощутил первый лихорадочный порыв вспыхнувших в нем жизненных сил.
Он миновал Берсли и успел уже немного окунуться в ту умиротворенность раздумья, которая приходит после физических усилий, как вдруг услыхал, что его окликают по имени. Нет, это была не дама, не фея, а — юный Ралф Мортон, вместе с которым в этот мир вторгалась ненавистная ему проза жизни. Мысленно посылая его, как и все человечество, к чертям, Ричард подгреб к берегу и выскочил из лодки. Ралф сразу же взял его за плечи, сказал, что ему надо поговорить с ним об одном важном деле, и, оторвав магнетического юношу от роившихся в его голове видений, стал водить его по мокрой скошенной траве. Должно быть, ему все же нелегко было подыскать нужные слова, и Ричарду, хоть он и почти не слушал их, очень скоро надоели услышанные от его давнего соперника излияния радости по поводу их встречи, и он начал проявлять признаки нетерпения; тогда Ралф, как человек, который заводит речь о предмете, мало ему знакомом, но убежден в его исключительной важности для всего человечества, спросил:
— Скажи, какое женское имя больше всего тебе нравится?
— Право же, не знаю, — безучастно сказал Ричард. — А чего это ты поднялся в такую рань?
В ответ на это Ралф заметил, что Мери — славное имя.
Ричард не стал с ним спорить; так ведь зовут экономку в Рейнеме; добрая половина их горничных и кухарок носят то же имя; Мери — это все равно, что служанка.
— Да, знаю, — сказал Ралф, — у нас множество всяких Мери. Самое обыкновенное имя. Нет! Мери это не то. А как тебе, например, нравится Люси?
Ричард нашел, что это имя нисколько не лучше.
— Знаешь что, — продолжал Ралф, решив говорить без обиняков и прямо перейти к делу, — есть имена, за которые я, верно, отдал бы все на свете — таких только одно или два. Это не Мери и не Люси. Кларинда — имя, вообще-то говоря, неплохое, но его встречаешь только в романах. Вот Кларибел мне нравится. Самые лучшие имена это те, что начинаются с «Кл». Все «Кл» это непременно милые и красивые девочки, за которых хочется отдать жизнь! Не правда ли?
