С той поры все у генерал-полицеймейстера с Меншиковым было политично: "вашей высококняжеской светлости всеприятное для меня слово, премилостивого моего отца и патрона..."
- Кавалер, кавалер! - донесся до Девиера смеющийся голос Аниськи. - О чем вы думаете, кавалер, когда танцуете со столь прелестной дамой? Сейчас перемена фигур будет, извольте считать такт!
Девиер считал такт и смотрел на мелькающие ноги - узконосые маленькие ножки Головкиной, равномерно появляющиеся из-под пышной ее юбки, и свои округлые икры в атласных оранжевых чулках.
Но когда Меншикову придется вести борьбу за власть, он ведь не посчитается, кто ему родственник, кто друг. Так уж бывало множество раз! А теперь яснее ясного: светлейший выбрал сторону великого князя внука Петра Алексеевича. А за внуком тем - Долгорукие, а за ними - старое боярство. А безродным, вроде Девиера, каюк!
Музыка умолкла, танцы остановились. Аниська убежала, показав Девиеру язык.
Бутурлин только и ждал этого, подхватил Девиера и утащил в шпалерную гостиную, украшенную похождениями древних богов. Там уж были Ушаков, граф Толстой, другие, бледные от серьезности момента. Колебавшиеся огоньки канделябр делали их лица особо решительными.
- Левенвольд обещал подписать у государыни указ об аресте дюка Кушимека, сообщил граф Толстой. - Надо решить, кто реализует этот указ?
- На преображенцев не могу рассчитывать! - развел руками Бутурлин. Все что угодно, только не это.
Старый дипломат Толстой, который в свое время царевича сумел выманить из-за границы, предложил:
- Найдите офицера. или унтер-офицера смелого, но из подлых. Обещайте ему дворянство, хоть баронство, что угодно... Такие люди в Санктпетербурге могут быть только у вас, Антон Мануилович.
Девиер, усмехаясь в тонкнй ус, рассматривал фигуры толстоватых богинь на гобелене. Опять, значит, все упирается в Девиера?
Чья-то женоподобная рука просунулась в дверь и сделала знак. Граф Толстой вскочил, выбежал. Через минуту вернулся к напряженно молчавшим собеседникам.
- Государыня отказала Левенвольду. Говорит: арестовать Данилыча тогда уж умертвить и меня...
11
Горели факелы на набережной, хотя ночь была светла. Герцог Голштинский и его юная жена провожали государыню-матушку до кареты. Придворные раскланивались, слышалась иностранная речь.
Императрица подозвала генерал-полицеймейстера, и он сел с ней в карету, напротив безликого Левенвольда.
- Антон Мануилович, - промолвила императрица, когда карета тронулась, дребезжа по булыжной мостовой. - Что, та фигура еще там?
- Какая фигура, ваше величество?
- Ну, та... что граф Растрелли делал, литейщик.
- Восковая персона, - подсказал Левенвольд. Девиер примолк, соображая, что могло вдруг в голову прийти этой сумасбродной даме. Но Левенвольд, лучше знавший свою повелительницу, понял это быстрее и застучал в переднее оконце, приказывая остановиться. Пришлось Девиеру вылезать из кареты, размахивая руками, командовать, чтобы весь остальной поезд, объезжая императорскую карету, следовал своим путем.
Зимний дворец был пуст. В темных помещениях от близко текущих каналов было сыро. Всполошившиеся слуги бегали со свечами. Караульные преображенцы стояли безмолвно, как живые статуи.
- А, студентик! - остановилась императрица возле юного часового, который спешил спрятать в обшлаг какую-то бумажку.
"Уж не подметное ли письмо?" - встревожился Девиер, а государыня приказала часовому бумажку ту прочесть вслух.
Это оказались вирши:
Хочу, хочу я любити.
Амур к тому побуждал мя,
Но я тогда, безрассуден,
Совет его не послушал...
Императрица улыбнулась:
- Неужели это ты сам сочинял? Преображенец кивнул и продолжал чтение, близко поднеся бумажку к тусклому свету караульного фонаря:
И, пронзив меня средь сердца,
Учинил меня бессильна.
Щит убо мне уж негоден:
К чему бо извне щититься,
Когда войну внутри ся чую?
"Как неуклюже! - подумал Девиер. - Не то молитва, не то заклинание какое-то... Способны ли вообще русские писать стихи?"
А императрица продолжала расспрашивать юного часового, любил ли он уже кого-нибудь?
- Никак нет, ваше императорское величество! - звонко ответил Преображенец. - Кроме вас - никого.
Девиер и Левенвольд не могли удержаться от улыбки, а Девиер даже сказал:
- Хороший из тебя придворный выйдет, князь Кантемир!
- Никак нет! - вновь четко ответил он. - Не придворный, а пиита российский.
- Оставьте мальчика в покое, - с лицемерной улыбкой повелела императрица. - И не мерьте всех по своей мерке...
Они пошли в глубь здания. Прежняя, давно окончившаяся жизнь таилась здесь во всех углах. Хотелось ступать неслышно, шепотом говорить, эхо шагов отдавалось в самых дальних покоях.
Старую токарную обошли кругом - именно там умирал Петр Алексеевич. Слуга долго возился с кольцом ключей у дверей в Тронную залу.
12
Подняли светильники и увидели Его. На троне Он сидел, раздвинув локти и топорща усы. Глаза от свеч блистали. Сидел до того похожий на себя, что вошедшие вздрогнули и застыли.
- М-ма-а... - непроизвольно прошептала императрица.
А ведь знали и забыть не могли, что тотчас по кончине государя итальянский умелец граф Растрелли снял с лица его гипсовую маску. И, не рассучивая рукавов, сей мастеровой граф принялся лепить образ из лучшего воска телесного цвета. А тем временем куаферы неутомимо трудились над париком из собственных волос императора, кои были когда-то сострижены во время болезни. А краснодеревщики спешно вытачивали из ясеня руки его и ноги - точно в натуральную величину. А механик Нартов, лейб-токарь государев, готовил хитрый механизмус...
И пока она, Екатерина, выла в пустоте огромного храма у гроба Петра, светлейший князь готовил Его - воскового императора - к новому восществию на трон.
И были им приглашены и вошли в Тронную сию палату бояре, и воеводы, и генералы, и архиереи - морды наглые от сознания своей безнаказанности. Нате-ко, мол, умер ваш чертушка! А светлейший князь, прочитав вслух приличествующее наставление, вдруг занавесь перед троном отдернул.
Те так и ахнули - на троне вновь сидел Он! В том же лазоревом кафтане, что был на коронации жены, такой же прямой и непреклонный. Не успели бояре прийти в себя от первого впечатления, как заскрипели невидимые блоки и Он восстал! Восстал и протянул длань ко двору своему.
И двор Его кинулся наутек. Высокородные бояре и генералы в поспешном страхе в дверях застряли, друг друга чуть не раздавили. А Он был неподвижен и величествен, так же как был невозмутим и тот, кто казус сей затеял, светлейший князь.
Екатерина Алексеевна вздрогнула, отгоняя воспоминания, слабо шевельнула ручкой и пошла себе вспять, опустив голову.
А зачем все это Меншикову было нужно - монументальная статуя, боярский испуг? Так ему, видать, было удобнее. Пишут же в подметных письмах (она даже содрогнулась, вспомнив) - де светлейший князь, будучи полностью изобличен в воровстве, ничего другого не видел, как благодетеля своего, Петра Алексеевича, ядом извести... В других же подметных письмах (казнят за них, увечат, а их, подметных писем, все больше и больше!) говорится и про нее, что полюбовница она его, бывшая прачка бывшего пирожника.
Неправда, неправда! А все так думают, потому-то, мол, теперь и держится за него...
Когда наконец вернулись в опочивальню, в Летнем дворце государыня решительно разогнала всех комнатных старушек, даже любимцев карликов Утешку и Мопсика. Хотелось остаться одной.
Стал откланиваться и генерал-полицеймейстер, но императрица его остановила.
- Ну, а что скажешь про камень тот философский?
Девиер собрал в себе всю свою отчаянность, весь риск. Чуть помедлил, потом сказал твердо, стараясь прямо глядеть в заплывшие глаза императрицы:
- Ваше величество... Светлейший князь камень тот к себе прибрал... Уже имеются непреложные доказательства. Как он узнал, что граф Рафалович его в подарок вам везет...
Екатерина Алексеевна сбросила шаль, и бросив на генерал-полицеймейстера понимающий взгляд, сказала, удаляясь к себе:
- Врешь ты все...
Расположившись на ночь в мягком чепце, в халате с бантиками, почувствовала себя по-привычному мирно, особенно когда Левенвольд доложил: прибыл посыльный из Смольного дворца. Оттуда сообщали - их высочество царевна вернулись с охоты благополучно.
Пошарила на столике леденцов, которые привыкла сосать на сон грядущий, хотя зубов уж мало осталось. Рука наткнулась па какой-то обширный свиток. Поднесла свиток к глазам. Светало, и уже можно было разглядеть строчки.
Ба! Это был все тот же заготовленный указ об аресте светлейшего князя.
- Рейшольд!
Обер-гофмейстер незамедлительно появился, когда он только спит?
- Да ежели б я и захотела подписать этот твой дурацкий указ, ни Анны Петровны нету, ни Лизочки. Ты же знаешь, что они все бумаги за меня подписывают...
