Общество тюремных товарищей по каморе пугало его, потому что он почти ни в одном человеке не встретил сожаления к себе; все они ругались по-острожному, называли друг друга ворами, корили друг друга всем; у них, казалось, не было уже ни стыда, ни совести, они говорили такие вещи, от которых мороз по коже Панфила подирал. Ложь, обман, нахальство, грубость царили во всей каморе; ни с кем нельзя было посоветоваться, поговорить от души, потому что никто не только не сочувствовал, а ждал с нетерпением, когда кого-нибудь из товарищей, сидящих рядом и хлебающих прокислые щи из одного ушата, поведут на эшафот и будут наказывать плетьми. Это была любимая тема для заключенных, вероятно потому, что каждый, думая, что и ему не миновать тяжелого наказания, приготовлял себя к нему и тем самым утешал себя несколько. Панфил считал это общество за ад, ненавидел всех, и его язык не поворачивался говорить с кем-нибудь. Кроме этого, он видел, как грубо обращались с его товарищами даже солдаты, как эти заключенные всячески старались выслужиться перед солдатами для того, чтобы выйти во двор, получить лишний кусок хлеба… Панфилу, не привыкшему к такому обществу и неиспорченному еще, до того казалось оно противным, что он проклинал свою жизнь, грызя рукав своей грязной рубахи, пропитанной всякой гадостью. Ему хотелось даже разбить голову об стену, хотелось повеситься. Будь один, он придумал бы что-нибудь и лучше, но при теперешнем положении он лучше этого ничего не мог выдумать и только не приводил своих мыслей в исполнение потому, что повеситься не на что, бить свою голову об стену - больно; попробовал он руками давить шею - боли не вынес…
А кандалы на ногах бренчат; ноги словно разбухли, отяжелели… Даже в каморе он не нашел себе порядочного места: на нарах и так тесно, да и ими владеют люди - иные уже год, а иные и больше. Может быть, они и уступят ему место, но за деньги, а денег у него нет ни Гроша. У него уже третий день, как болит желудок, и он никак не может хлебать прокислых щей; сухие корки ржаного солдатского хлеба опротивели ему… Одно его немного утешало в это время - это то, что вчера ему писарь переписал прошение и сегодня он надеялся подать его стряпчему.
Вдруг слышит он, что кто-то над ним не то шепчет, не то сопит… И слышит он вдруг слова: "Богородица дево, радуйся, благодатная Мария, осподь с тобою… Милосердия двери… обрадованная дева, матерь божия, раба своего защити и помилуй…"
Стало тихо… Вдруг кто-то зарыдал над ним… Рыдает кто-то - и долго, долго, тяжело рыдает, точно вся внутренность его хочет перевернуться.
Слушал, слушал Панфил, грустно, тяжело ему сделалось, сердце сдавило, горло точно кто обхватил ему… Выполз он кое-как из-под нар, встал на колени, заплакал, зарыдал… Ничего он не чувствует, ничего не слышит; стоит он, понуривши голову, а слезы, жгучие слезы, так и льются из глаз.
- Осподи! Осподи Иисусе Христе!! - вопит Панфил и ничего больше не может произнести от неудержимых слез. Сердце давит, голова отяжелела, глаза не могут глядеть в темноту.
- Кто это сопит? - крикнул кто-то вблизи Панфила.
Панфил вздрогнул, и рыдания его еще больше усилились. Он положил голову на пол и плакал пуще прежнего.
- Никак мальчонко плачет.
- Не трожь! Молитву творит.
- Господи, спаси и помилуй!
- Мальчонко! А мальчонко! Што воешь-то? Али поможешь горю?
- Вот ты, собака, николды крестом образины не перекрестишь.
- Сам хорош, сволочь! - говорили с разных сторон арестанты.
- И как вам, братцы, не стыдно! Али у вас совести ни на грош нету-ка? И из-за чего вы это крик-то подняли, бесстыжие люди, прости господи? - говорил кто-то далеко от Панфила.
- Молчи!
- Где у вас, у мерзавцев, бог-то? Еретики вы проклятые!
В каморе настала тишина. В это время Панфил уже не плакал, а усердно молился, прося бога и богородицу избавить его от великой напасти. Ему было теперь легче.
Раздался продолжительный звонок по коридору. Арестанты уже разговаривали. Разговоры вертелись около острожной жизни и воспоминаний прошлого, и все это приправлялось хохотом, остротами, руганью, со всех сторон, так что говорили почти все разом. Теперь уже Панфилу молитва не шла на ум. Он стоял около нар. Ему хотелось заговорить с тем, который молился, но тот лежал неподвижно.
- Дядюшка! - сказал он, дернув что-то попавшееся ему в руку.
- Ах ты, собака! Што ты теребишь, аспид!
- Пусти посидеть.
- Есть вас всяких. Пошел!!.
Панфил удивился: этот человек молился недавно - и вдруг теперь даже слова не хочет сказать как следует.
Осердился Панфил и крикнул:
- Съем, я у те место-то! Черт!
- Што чертыхаешься-то, щенок! Давно ли молился-то?
- А ты-то? Кто даве быком-то ревел?
Арестант замолчал и подвинул ноги. Панфил сел. Разговоры арестантов нисколько не интересовали его; он понимал, что они все врут, бахвалятся. Ему хотелось бы приказать им, чтобы не кричали так… Ему потом завидно стало, что они так речисты, скоро находят остроты, и он думал: "Куды нашим мастеровым против них! Сто слов на одно слово скажут, закидают словами. И бабы наши в подметку им не годятся, нужды нет, что речисты и куды как горласты…" Наконец ему надоело слушать, голод мучит, хочется пить.
- Ах, убегчи бы! - шепчет он и сжимает кулаки.
- Чего? - спрашивает его арестант, лежащий около него на наре.
- Убечь!
- Хо-хо! Молод, брат!
- А ты бегал?
- Известно… дело привычное. На шафоте пробовал, опять буду пробовать - и опять утеку в леса.
- Ты из лесу?
- Ну да.
На этом разговор и покончился.
Загремел замок. Отворили дверь. Пар хлынул в камору и скоро наполнил ее до того, что огонь на свечке мелькал тускло.
- На ноги! - крикнул унтер-офицер.
Арестанты заговорили. Послышались шлепки; унтер бил по щекам арестантов обеими ладонями.
- Руки отобьет! - кричат арестанты и хохочут.
- Равняйсь!!. - кричит унтер.
Арестанты ругаются, половина из них равняется, то есть подходит на середину каморы и становится перед унтером.
- А вы? а вы? я вас! Розог! - кричит унтер на остальных.
Два человека нейдут с мест. Унтер записывает их и начинает перекличку. Все.
За унтером запирается дверь; опять гремит замок. Арестанты ругаются.
- Уступи ты мне местечко, - просит Панфил того арестанта, который утром молился.
- Што дашь?
- Да што дать-то?
- Ну, и убирайся.
Идет Панфил к другим, его гонят прочь. Некуда ему приютиться… Светает.
Опять гремит замок. Входят двое солдат с ружьями, унтер и еще двое солдат без ружей, палач в красной ситцевой рубашке и плисовых шароварах и смотритель. Арестанты встают на ноги.
- Которые?!. - кричит унтеру смотритель.
Унтер вызывает двух арестантов.
- Раздеть!
- Ваше благородие… Я… ноги отекли.
- Ра-а-з-деть!!. Я вам покажу! Эй ты, мальчишко! мальчишко?!. - крикнул вдруг смотритель на Панфила, который, сидя на нарах, смотрел с разинутым ртом на смотрителя, которого он видел еще в первый раз, так как он являлся в каморы только в экстренных случаях.
Все оглянулись на Панфила.
- Взять! - кричит смотритель.
Один из солдат подошел к Панфилу и потащил его к смотрителю; Панфил стал барахтаться.
- В секретную! - кричал смотритель. - Ты что? шельма! разбойник! - кричал смотритель.
- Розог! - крикнул вдруг неистово смотритель.
Явилось четыре солдата с охапками розог. Началась секуция. Наказывали двоих арестантов и Панфила. Смотритель был недоволен тем, что их наказывали концами розог, он то и дело кричал:
- Комлем! Крепче! Я вам!
Кое-как Панфил встал с полу. Он не понимал, за что его наказали.
Арестанты хохочут.
- Молодец, мальчонко… стерпел! Вынесет и плети…
Панфил заплакал; над ним еще пуще стали смеяться. В каморе делается светлее. Яснее и яснее обрисовываются лица арестантов, бледные, исхудалые, с различными выражениями, с бритыми затылками, с черными от грязи холщовыми рубахами. Большинство арестантов копошилось на нарах, меньшинство или ходило, или сидело в различных позах.
Опять отворили дверь. Вошли два часовых, унтер и писарь.
- Безукладников! Соловьев! Кузьмин! Возьми!.. - кричал писарь, обращаясь при последнем слове к солдатам.
- Одевайся! На работу! - кричал унтер и потом, обратясь к писарю, сказал: - трех мало с этой каморы. Вон этого мальчишку еще надо.
- Мальчишко? чей?
- Горюнов, - сказал негромко Панфил.
- Пошел на работу!
Панфил чувствовал сильную боль, но не протестовал против такого распоряжения, потому что ему очень хотелось выйти на свежий воздух, увидать людей. И он скоро вышел на двор, в сером арестантском полушубке, покрывавшем его ноги ниже колен, с черным клеймом на спине, в круглой серой арестантской шапке, тоже с клеймом на верхушке, и в худеньких сапогах, тех самых, в которых он был привезен из завода в город. Тяжелые кандалы еще более усиливали его страдания; он шел кое-как, но солдат, шедший сзади его, толкал его кулаком в спину.
