…Созданные в Галиции и на Волыни оуновскне разрозненные банды, высокопарно именуемые «Украинской повстанческой армией», прославились своими ужасающими зверствами над мирным населением украинской и польской национальности западных областей Украины, Польши и Чехословакии. Сейчас расползшиеся по разным странам участники кровавых банд в многочисленных изданиях стараются любыми способами прославить свои «акции», называя их «рыцарскими».
«Надо быть тиранами, от которых стонет земля, надо быть разрушителями», — восклицал один из идеологов национализма, фашист Дмитро Донцов, скончавшийся в Монреале.
Другой оуновский пропагандист открыто проповедовал: «Божьи заповеди, созданные христианской моралью, такие, как «не убий, не укради», не подходят для рыцаря-националиста, рыцаря-фанатика. Мы на пограничье степных и оседлых народов применим тактику степовиков. Жестокость против врага никогда не может быть чрезмерной… Нож и отрава, револьвер и коварство — это вещи, которыми националист в борьбе с более сильным врагом может пользоваться, был бы выигрыш на нашей стороне».
Такие откровения полностью совпадают с программным заявлением, провозглашённым некогда в газете «Украинский националист»: «Украинский национализм не считается ни с какими общечеловеческими принципами солидарности, справедливостью, милосердием и гуманизмом». Совершенно очевидно, что подобные наставления (а их множество в националистических писаниях) и подготовили психологически головорезов с нательными крестиками под сорочками-вышиванками. Вот что вспоминает об их «геройствах» оуновец Пётр Мирчук: «5 ноября 1945 года куринь «Смертоносцы» под командованием хорунжего Чёрного совершил налёт на районный центр Отыния возле Станислава… В бою погибло свыше 40 жителей…»
Орудовавший в своё время в Чёрном лесу на Украине бандит Микола Андрусяк в своём журнальчике «Чёрный лес» за март — апрель 1948 года со сладострастием садиста описывает, как он и его сообщники добивали на пути из Россольной в Богородчаны раненых красноармейцев. Были в бандах такие многозначительные клички, как «Волки», «Чёрные черти», «Голодомора», «Змиюка», «Шакал», «Нехристь» и другие. С кем только они не объединялись: с власовцами в горах Словакии, с польскими фашистами из организации «Вольность и неподлеглость», с другими подонками. Их преступное прошлое, словно скальпелем, вскрывал своим пером Галан. Знал он об этом прошлом и настоящем очень много. Ему известно было, например, что излюбленной маршевой песней банды была песня, начинающаяся словами:
Я батька зарізав, я неньку убив,Свою молоденьку в криниц! втопив…[21]
И когда ватага пьяных головорезов с эмблемой украинских националистов — трезубцем на фуражках-мазепинках проходила по улицам глухих сёл Прикарпатья, из которых так недавно части Советской Армии выбили гитлеровцев, крестьяне, заслышав отдалённую мелодию этой песни, закрывали окна ставнями, молодицы прятались в сараях, а дети дрожали от страха…
…Галан вступил в открытый бой со смертоносцами. А в тот вечер, когда я услышал впервые из его уст потрясающей разоблачительной силы памфлет «Чему нет названия», Ярослав Галан задумался, вздохнул тяжело и, вставая, попросил: «Не смогли бы вы проводить меня, Владимир Павлович? Мне кажется, что какие-то подозрительные типы следили за мной». Скажу совершенно честно: очень и очень не хотелось мне выходить на улицу. Ведь в ту последнюю военную весну на тёмных улочках древнего Львова можно было встретить кого угодно: и террориста из украинских националистов, и польского террориста из Народовых сил збройных, такой же фашистской организации, как и ОУН, и обычного мародёра, вышедшего ночной порой на «охоту» за часами. Вот почему я предложил:
— Оставайтесь ночевать у меня, Ярослав Александрович!
— Ну, если вы боитесь, то я пойду один, — сказал Галан и шагнул к двери.
Слово «боитесь» задело меня.
— Нет, почему, пойдём вместе, — сказал я и, отлучившись в кухню, зарядил там трофейный «вальтер».
Когда мы вышли из ворот, я сразу зашагал на середину улицы, туда, где поблёскивали в темноте сбрызнутые недавним дождём трамвайные рельсы.
— Куда вы? — удивился Галан. — Пойдём лучше по тротуару.
— Так надо! — сказал я, ничего не объясняя. Дело в том, что мои старые и бывалые друзья-пограничники советовали мне ни в коем случае не ходить в ночное время по тротуарам.
Галан пожал плечами и зашагал рядом со мной посередине улицы. Шли молча, только изредка обмениваясь скупыми фразами. У виллы «Мария» улица Набеляка круто заворачивала вправо. Стоило нам повернуть, и мы увидели за углом дома на улице Ленар-товича две прижавшиеся к стене фигуры. Если бы мы шли по тротуару, мы бы обязательно натолкнулись на них. Сейчас же от них нас отделяло несколько спасительных метров.
Один из стоявших за углом сразу же быстро подошёл к нам и отрывисто спросил:
— Це вы стрилялы?
Я не успел разглядеть лицо собеседника, не сразу дошёл до меня коварный смысл его вопроса (никаких выстрелов мы не слышали), но, чтобы отвести от нас подозрение в стрельбе, зная, что после выстрела ствол оружия пахнет нагаром, я выбросил из-за спины правую руку и, поднеся ствол «вальтера» к носу незнакомца, сказал:
— Понюхай!
Он, видимо, не ожидал такого оборота дела. Если бы он попробовал выбить у меня из рук оружие, всё равно пуля поразила бы его. И он, отпрянув, бросил глухо:
— Перепрошую дуже!
— Прошу дуже! — сказал я, и мы разошлись.
Только когда мы прошли десять шагов по направлению к трамвайному парку, до меня дошёл коварный, проверочный смысл вопроса незнакомца: любой безоружный человек ответил бы ему: «Кто стрелял? Да ведь у меня не из чего стрелять».
И я сказал:
— Наверное, это бандеровцы, Ярослав! Пойдёмте задержим их!
Когда мы вернулись, незнакомцев и след простыл. Только много лет спустя, уже после убийства Галана, мне стало ясно, что мы натолкнулись на одну из первых бандеровских засад на его пути, и, кто знает, как обернулась бы наша судьба, если бы, заворачивая за угол по тротуару, мы столкнулись с ними лицом к лицу? Ведь свой пистолет Галан обычно оставлял дома, да и пользоваться им он не умел.
Помню, когда мы ехали с ним вместе по дорогам Германии в мае 1945 года в Чехословакию и грузовик остановился поблизости от Гливице, Галан вынул свой ТТ из потёртой кирзовой кобуры, застенчиво улыбаясь, протянул его мне и попросил:
— Как им пользоваться? Научите, я, право, не знаю.
Надо сказать, что пистолет был в очень запущенном состоянии. Ржавый ствол его был забит хлебными крошками и махоркой, и признака смазки нельзя было обнаружить на его деталях. За такое состояние оружия в армии даже самый добрый старшина даёт несколько нарядов. Таков был Галан. Добрый, доверчивый к людям хорошим, ненавидящий врагов, пренебрегающий личной безопасностью, честный и иногда по-детски наивный.
…И вот спустя ровно двадцать лет с того дня, как мы с Галаном пытались попробовать его захламлённое оружие на шоссе у Гливице, в холле гостиницы «Москва» я неожиданно сталкиваюсь с высоким плечистым человеком в иностранном адмиральском мундире. Среди ленточек многочисленных орденов — на его широкой груди и ленточка ордена Ленина. Мы бросаемся друг другу в объятия. Мы уже знакомы раньше, по Варшаве. Это заместитель командующего военно-морским флотом Польши, бывший командир партизанской бригады «Грюнвальд», а сейчас контр-адмирал Юзеф Собесяк, партизанский псевдоним которого в дни войны был полковник Макс. А рядом стоит в коричневом костюме невысокий человек с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди, лицо которого мне кажется удивительно знакомым.
Собесяк — Макс говорит по-русски с мягким польским акцентом:
— Знакомьтесь, товарищ Беляев. То есть Антон Бринский. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы.
И ещё одни объятия, при которых трудно сдержать слёзы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались… на сорок лет, установив письменный контакт только недавно.
Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанскому псевдониму дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ровенской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и «Боевые спутники мои».
Особенно в этой последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, очень много удивительно тёплых страниц, посвящённых сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под своё командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, секретарь Ровенского комитета партии генерал Василий Андреевич Бегма. Когда я прочёл книгу Антона Бринского о совместных действиях советских и польских партизан, первой мыслью было: сколько же хороших людей на свете! Настоящих! Честных! Воспитанных в духе интернационализма и сумевших не растерять это великое качество коммуниста в окружении страшнейшего разгула фашистской реакции.
