Эта женщина — пророчица, и к ней часто нисходят таинственные видения, которые по принципам мифической теологии могут считаться словами всевышнего. Эта женщина просит меня написать письмо.
Я охотно делаю это в надежде, что тем самым выполняю свою обязанность перед Вашей эксцеленцией. Пророчице богом сказано: Гитлер в смирении просил меня о победе. Он будет выслушан и приведён к самой высшей земной славе, если он сделает то, что я от него требую. Он должен в полном единодушии со вселенским главой христианства папой римским помочь христианству одержать победу.
В том случае, если Ваша эксцеленция желает получить более подробные сведения, я и в дальнейшем остаюсь к Вашим услугам.
Вашей эксцеленции преданный слуга Андрей Шептицкий,
Архиепископ. Львов… Площадь св. Юра».
Таково ещё одно доказательство, опровергающее частые утверждения униатов, что церковь якобы «не вмешивалась в политику». Ещё одно верноподданическое обещание быть информатором и советчиком Адольфа Гитлера в любом вопросе, подтверждение того, как вела себя униатская церковь в лихолетье оккупации.
Ну а как же всё-таки согласовать с этими письмами тот факт, что Шептицкий прятал у себя беглецов из львовского гетто?
А дело в том, что Шептицкий хотел застраховать себя на случай изменения политической ситуации. Ему было ведомо в годы войны, какой процент сенаторов еврейской национальности заседает в конгрессе Соединённых Штатов Америки и сколько среди них сионистов. Во всяком случае, эти два спасённых — сын раввина Левина и раввин Кагане — смогут засвидетельствовать, как был добр «князь церкви», и помогут забыть, сколько их собратьев было уничтожено с благословения митрополита головорезами из ОУН. Так оно и произошло. В сутане священнослужителя униатской церкви, полученной из цейхаузов консистории, раввин Кагане бежал на Запад, а затем перебрался в Израиль.
В 1952 году Давид Кагане был главным раввином израильских военно-воздушных сил, благословляя и подготовляя «духовно» тех самых лётчиков, которые под командованием одноглазого «ястреба» Моше Даяна в июне 1967 года беспощадно жгли напалмом мирные арабские сёла и города. Позже Давид Кагане был отпущен за океан и стал главным раввином Аргентины. Нередко он встречается в Буэнос-Айресе с военным преступником, бывшим гестаповцем Вальтером Куч-маном. Как известно, участники преступлений, совершённых во Львове в те страшные июльские ночи 1941 года, штандартенфюрер [19] СС Ганс Гейм, Питер Ментен и Вальтер Кучман метнулись в разные стороны: Ментен — в Голландию, а Вальтер Кучман — ещё дальше, за океан. Хотя руки у Кучмана в крови, Давид Кагане охотно встречается с земляком, с другими украинскими националистами, окопавшимися в Буэнос-Айресе. Друзья вспоминают минувшие дни и, в частности, создают миф о «добром, человеколюбивом спасителе евреев Андрее Шептицком». Раввин Давид Кагане охотно способствует распространению этого мифа.
Таким образом, взаимные контакты сионистов с украинскими буржуазными националистами и униатами, их совместные заявления о «дружбе» и «сотрудничестве» свидетельствуют прежде всего о единой классовой эксплуататорской основе и идейном родстве, об их готовности во имя антикоммунизма и впредь послушно действовать по указке империалистической реакции.
СМЕРТОНОСЦЫ
В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова, поблизости от кинотеатра «Щорс», состоялась встреча двух молодых людей. Надо сказать, что до этого оба человека, которым предстояло встретиться именно в этом, заранее обусловленном, пункте, друг друга не знали. Их фамилии, местожительство, профессии были тщательно законспирированы.
Худощавый, выше среднего роста брюнет с волнистыми, зачёсанными назад волосами и узкими, сжатыми губами, стоящий возле кинотеатра, был наречён его руководителями кличкой Славко. Из карманчика его серого пиджака как опознавательный знак торчал сухой жёлтый цветок.
У другого, подошедшего к нему блондина с продолговатым, худощавым лицом, по кличке Ромко, в руках был свежий номер журнала «Новое время». Но отрывая глаз от засушенного жёлтого цветка, Ромко, помахивая «Новым временем», спросил осторожно:
— Который час?
— Без пятнадцати четыре, — ответил Славко.
— Пойдём в кино?
Это был пароль…
— Нет денег! — отрезал брюнет. — Пойдём на дело! — и, как было условлено, предложил следовать за ним.
Они не спеша дошли до Стрийского парка. Тихо и очень мирно было в парке в пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и багроветь листва деревьев, образующих осенью неповторимую гамму красок.
В это предвечернее время по аллеям старинного парка шагали львовяне, матери гуляли с детьми, подолгу задерживаясь у озера, по которому, изогнув гордые шеи, лениво плавали лебеди. И никто, решительно никто из посетителей Стрийского парка не мог предположить в тот тихий, спокойный час, что одна из укромных его аллей превратилась в место, где идёт подлый сговор об убийстве писателя-коммуниста Ярослава Галана, человека, любящего жизнь, обладающего чутким, нежным сердцем, стремящегося делать людям только добро.
— …Надо убрать писателя Галана! Он предаёт наш народ, — шёпотом сказал Славко, — так велел провидник1. Убивать его будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы…
— И я думаю так, — глухо пробурчал Ромко, — и Буй-Тур приказал то же самое. Ты будешь разговаривать с ним, а я найду удобную минуту и рубану его вот этим, — и Ромко, расстегнув пиджак, показал засунутый за пояс маленький гуцульский топорик с блестящим лезвием. — А эти штуки возьми себе, пригодятся…
Он передал чернявому пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и чёрную ребристую гранату-лимонку. Другой пистолет и ещё одну гранату Ромко, как предписывало ему начальство, оставил у себя. Оба они поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию детской железной дороги и, свернув на Стрийское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.
По тому, как уверенно шёл чуть впереди Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Спросить его об этом Ромко не решался. Условия конспирации националистического подполья запрещали ему быть любопытным. Дверь высокого современного каменного дома Славко тоже открыл уверенно, как человек, неоднократно бывавший здесь, и, не глядя на номера квартир, стал быстро подниматься на четвёртый этаж, так что его спутник с топориком за поясом едва поспевал за ним.
Рядом с дверью, на которой виднелась цифра «10», Славко — сын священника Илларий Лукашевич — задержался и прислушался. Чуть слышно за дверью прозвенел телефонный звонок. Славко прижался ухом к двери. Послышался женский голос.
— Самого Галана ще нема, — шепнул, отойдя от двери Лукашевич, — давай погуляем!
Добрых полчаса они бродили по соседним улочкам на взгорьях Львова, прошли по улице Боя-Желенского к бывшей бурсе Абрагамовичей и затем снова поднялись на четвёртый этаж дома № 18 по Гвардейской улице.
Лукашевич решительно позвонил. Дверь открыла низенькая, полнолицая домашняя работница.
— Писатель Галан дома?
— Його ще нема, но мабудь швидко буде. Заходьте! Будь ласка!
Оба вошли в прихожую, молча расселись на стульях.
Звонок! В прихожую вошла моложавая русоволосая женщина, как оказалось очень гостеприимная, — жена писателя, Мария Александровна.
— А, это вы! — сказала она оживлённо, признавая в молодом человеке по кличке Славко знакомого. — Чего ж вы тут сидите? Заходите в квартиру!
В это время без звонка открылась наружная дверь. В комнату вошёл человек невысокого роста, коренастый, крепкого телосложения, с копной густых, льняного цвета волос, — Ярослав Галан.
На поводке у него была чёрно-белая, пятнистая, на вид очень добродушная овчарка карпатской породы.
— Добрый вечер! — увидев хозяина, сказал Лукашевич.
— Добрый вечер, — ответил Галан. — Что-нибудь снова случилось?
— Сейчас расскажем, — ответил Славко…
Галан спустил с поводка собаку, которая тотчас подбежала к сидевшему в кресле Тому Чмилю, по кличке Ромко, и стала обнюхивать карман, в котором был спрятан пистолет.
Чмиль отшатнулся к спинке стула и спросил жену писателя:
— Она не кусается?
— Нет, это добрый пёс, Джим, любимец Ярослава, — сказала, улыбаясь, Мария Александровна. — Джим только не любит людей, у которых есть оружие.
— Все одно, благаю[20] панн, возьмите собаку! — взмолился напарник чернявого.
Хозяйка увела собаку в кухню…
Художник Семён Грузберг, который писал портрет Ярослава Александровича, был в тот вечер в квартире. Позднее он рассказал мне, что когда незадолго до этого посещения у него с Галаном зашла речь о близком празднике десятилетия воссоединения Украины со всеми украинскими землями, то Галан, помолчав, заметил:
