«Анатолия Васильевича могли бы внести в театр на руках… Если б только он пришел по-другому… Актеры очень доверчивы, их легко обмануть, но даже этим чиновники не озаботились. Замечательного режиссера «спустили сверху» – как инструкцию… И при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко».
Но по околотеатральной Москве зашелестели листочки машинописных злющих эпиграмм:
Ты слышал новость на Таганке?Там Эфроса ввезли на танке!Такой позор! Такой конфуз!Таганку съел Рязанский ТЮЗ!
«Сверхзадача» бюрократов-иезуитов была такова: столкнуть лбами самый политизированный и «занозистый» театр, на который никак не находилось управы, с самым аполитичным, «эстетуизированным» (если можно так выразиться), но столь же чуждым властям режиссером. Авось они с аппетитом «сожрут» друг друга без всякой соли.
Есть смысл напомнить: один из лучших режиссеров той, советской эпохи, Анатолий Эфрос пришел на Таганку в самый тяжкий период, когда ее создатель и бессменный художественный руководитель Юрий Любимов был изгнан из страны и лишен гражданства. Театр был в руинах. Эфрос тогда сам как раз переживал драму в своем Театре на Малой Бронной, ему некуда было деться. Но он хотел работать. Думал, что сумеет найти общий язык с актерами, с которыми еще в 1976 году (кстати, по предложению Любимова) сделал замечательный спектакль на Таганке – «Вишневый сад». Но крепко ошибся.
Как бы оправдываясь, Эфрос позже говорил: «Вообще, художнику не надо бояться менять свою жизнь. Нельзя очень стабильно жить. Актеры, если они сидят на своих местах долго и крепко, обрастают ремеслом, обрастают даже определенным кругом приятелей, который им все прощает. Они становятся спокойными, их ничто не тревожит, они даже не боятся провала. А вообще надо бояться провала. Нельзя делать спектакли наверняка, уж лучше опыт, который неизвестно чем кончится».
С позицией нового главного режиссера спорили, с ним не соглашались. Тот же Вениамин Смехов, Алла Демидова и, разумеется, Леонид Филатов.
«Приход Эфроса, – считал Леонид Алексеевич, – был тогда чем-то вроде секретной операции, дуплета, разыгранного руководящими органами. Они надумали таким способом разделаться и с Любимовым, и с Эфросом, и с театром, показать, что власть в их руках, что это они распоряжаются искусством. Нас заставили играть в политику, а точнее, всех поставили вне этики. Наверное, будь мы чуть мудрее, взрослее, мы постарались бы понять положение Эфроса и поберечь его, не уходить из театра, потому что этим мы как бы во всеуслышание объявили его приход на место Любимова неэтичным. В этом была правда, но если бы знать, что он на краю…»
А новый главный режиссер от политики был далек, как пятилетний мальчик, а посему неспешно ходил со свитой по закоулкам «Таганки» и искренне сокрушался, качая седой головой: «Особая атмосфера театра нарушена. Это проходной двор, коридор, часто неотапливаемый – ну как в нем сохранить ощущение храма? Это давно не храм…»
На одном из первых же сборов труппы Анатолий Васильевич мягко, но решительно заявил: «Прошлый сезон был не слишком удачен». По окончании этого обязательного и малоприятного «мероприятия» он пометил в своих записных книжках: «Когда собрание кончилось, я был совершенно разбит. У меня осталось такое чувство, будто я выпустил вожжи, и телега покатилась куда-то без управления…» Так оно, в сущности, и было.
А в своем кругу после очередной репетиции он не сдержал чувств и в сердцах обронил гордую фразу: «Люди не прощают тем, кто выше их, чище и талантливей».
«Эфрос был гений, – ни в коем случае не отрицал Филатов, – кумир нашей юности. Его приход в театр был его трагедией. Я ушел не от него, а из безлюбимовского театра… Хотя как режиссера очень любил. Любил такой любовью, понимая, что он номер один. Даже по сравнению с Петровичем нашим.
Люди на Таганке были с самого начала поставлены в безвыходное положение. Не за чужие деньги они там убивались, им действительно деваться было некуда: Любимова лишили гражданства, Эфроса назначили, театр реально погиб… во всяком случае, в прежнем свое виде. И мне тогда казалось, что я прав, прав стопроцентно! Это было такое слепое упоение собственной правотой! Потому что я не подумал хотя бы на один шаг вперед: а если Эфрос умрет? А он умер. А потом вернулся Любимов – такой, какой вернулся. И где вся моя правота?..»
Возглавив «Таганку», Анатолий Васильевич прежде всего взялся за репертуар. Освежать (или освежевывать?) афишу и параллельно реанимировать прежние любимовские работы.
Cама идея – обязательно сохранить спектакли Юрия Любимова – на первый взгляд, была благородна. Но с некоторым музейным «привкусом» и болезненным покашливанием, вызываемым неистребимой пылью старых кулис. Некоторые спектакли было позволено восстановить, остальные, как водится, отправить в «запасники». Фетишизация еще никогда и никого до добра не доводила. Даром, что ли, там присутствует такое слово, как «шиза»?.. Даже верная спутница Эфроса по жизни, замечательный критик Наталья Крымова была вынуждена признать, что театра не было – были спектакли.
Новая постановка «У войны не женское лицо» стала натужным приближением к васильевским «А зори здесь тихие…», «Мизантроп» – слабым отражением «Тартюфа», «Полтора квадратных метра» по повести Бориса Можаева и в подметки не годились прежнему, «трижды непропущенному» спектаклю «Живой» по роману все того же Бориса Андреевича… Как уверял сын Эфроса, театральный художник Дмитрий Крымов, отцу пришлось уговаривать актеров возобновить «Дом на набережной». А они просто саботировали благородный замысел нового главного режиссера. Может быть.
По просьбе руководителей югославского фестиваля БИТЕФ, пояснял Анатолий Васильевич, мы восстановили «Вишневый сад». Но уже без Высоцкого. Его роль – купца Лопахина – исполнил актер Дьяченко. Не было Высоцкого. Зато, уверял Эфрос, в спектакле теперь меньше балагурства и, хочется надеяться, больше глубины.
Потом Анатолий Эфрос согласился возобновить «Мастера и Маргариту», хотя прежняя постановка была ему не по душе. «Парламентеру» от театра Валерию Золотухину он так и сказал: «Пусть восстанавливают, если хотят, но доведи до сведения труппы, что спектакль мне – по искусству – не нравится». Но из уважения… Только коли прежде фантазия неуемных театральных придумщиков Любимова и Боровского поражала, как красивая обнаженная спина Нины Шацкой, то в новом прочтении, хотя спина по-прежнему оставалась прекрасной, но она уже не спасала. Булгаковская трагедия была сведена к комиксу, фарсу. Получилось представление, своего рода мрачная предтеча «Маски-шоу».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
