Командир отпустил его, и он крупной рысью подрал в кабак.
…Илья сидел с Еленой на подоконнике в ее квартире и держал ее за руку. Они сидели и говорили, говорили и спрашивали друг друга, и рассказывали, она о своем путешествии через всю Сибирь, он — о своем плавании.
…А город Охотск ликовал: у дома Ван Ваныча запылали плошки… С «Алеута» выпустили несколько ракет.
Мимо окошка, на котором сидел Илья с Еленой, прошел, выписывая кренделя по ухабистой улице, один из гостей Ван Ваныча и пел на весь город:
— Нашему Ван Ванычу слава!
— Нашему городничему Насосову слава!
Потом, спустя некоторое время, вдруг неистово заорал:
— И нашей городничихе Агафье Семеновне слава!
…На следующий день на палубу «Дианы» с большим опозданием против указанного срока, но зато вдвоем явились командиры «Алеута» и «Камчадала». И они сами, и матросы их катера вызвали на «Диане» смех команды. Все они походили более на старых моржей, чем на военных моряков. На товарищеские вопросы любопытных матросов с «Дианы» они ответили мычанием, на шутки — грозно ворчали. Командиры их тоже не отличались склонностью к разговорам и особой любезностью. Не глядя по сторонам, набычившись, они прогрохотали своими сапожищами по палубе «Дианы» в капитанскую каюту.
Строгий, застегнутый на все пуговицы, с часами в руках (намек на опоздание) встретил их командир «Дианы», но этот холодный официальный прием на обоих никакого впечатления не произвел.
Командир назвал себя и старшего офицера.
— Антип Сморжов, штурман дальнего плавания, — отрекомендовался сиплым басом командир «Алеута».
— Касьян Моргунов, штурман дальнего плавания, — как далекое эхо, тоном ниже отозвался командир «Камчадала».
— Прошу садиться, — сказал командир. Оба сели, — сели так плотно, что капитанские кресла жалобно застонали под их грузными телами.
— Трещит, — проворчал Сморжов, оглядывая кресла с некоторой тревогой.
— Ничаво, — успокоил его Моргунов. — Сел — и сиди!
Дальше пошли сплошные недоразумения.
Оба искренне удивились, когда командир заявил им, что их шхуны входят в состав «эскадры»… Едва ли они даже поняли, что такое «эскадра». Посмотрели друг на друга с некоторым недоумением.
Когда командир заговорил о ловле контрабанды, оба уже явно встревожились и, выпучив рачьи глаза, пошевелили усами. Очевидно, на этот раз поняли и остались недовольны. Командир заговорил о борьбе с корсарами… Тут оба сразу заерзали на креслах так, что те застонали под ними.
— Ну уж! — сказал Сморжов.
— Да уж! — поддержал его Моргунов.
— Это дело неподходячее, — сказал Сморжов. — Он мне — кум. С чего мне с ним стражаться?
— И мне кум, — отозвался Моргунов.
— Кто ваш кум? — спросил командир. Он даже растерялся…
— Да Мансаров Илья Фомич, шлюпом «Сошествие святого духа на апостолов» командует.
— Да разве он… корсар? — спросил командир.
Оказалось, произошла путаница: командир говорил о «корсарах», а им послышалось «Мансаров».
Успокоились и стали доказывать, что Мансаров — прекрасный человек и общий благодетель в Охотске: привозит без пошлины ром бочками, шелк из Японии. Доставляет все в Охотск и распродает сам и даром дарит.
Командир не знал, о чем еще разговаривать с ними, — приказал приготовить обе шхуны к смотру на следующий день и отпустил своих новых подчиненных. Оба облегченно вздохнули и встали вместе с креслами, отодрали их от своих седалищ, сделали сапожищами такой поворот «налево кругом», что в каюте задребезжал капитанский хрусталь и, рявкнув: «Счастливо оставаться», тяжко отдуваясь, вышли на палубу.
Растерянный командир долго смотрел им вслед. Старший офицер стоял около, тоже смотрел вслед уходящим и говорил:
— Бамбуковое положение, черт возьми! Ну и эскадра!
Смотр произвел на командира потрясающее впечатление: палуба на обеих шхунах не была даже вымыта. На марсе «Алеута» все еще сушились портки. Пушки были грязны, и в дуле одной из них оказалась пустая бутылка. Матросы, выстроенные во «фрунт», производили впечатление команды второразрядного пиратского судна. За матросами выстроились их жены с ребятами разного возраста.
— Ноевы ковчеги какие-то, — рычал командир, окончив «смотр». Делились впечатлениями… В кают-компании «Дианы» стоял неумолкаемый хохот…
Свидание с местными властями в городе тоже вышло неудачным: начальника колоний в городе не оказалось, — не то он был в Петропавловске, не то на Аляске.
С городничим и с чинами полиции сговориться было тоже нелегко: напугались, когда командир заговорил о контрабанде.
— Что вы, что вы! — стал вдруг оправдываться городничий, — какая у нас контрабанда? Живем тихо, — бурчал он, — можно сказать, на краю света. Солим грибы, да бруснику мочим — вот и вся наша жисть!
— Именно, — подтвердил Огурцов, — еще морошку мочим, вот и все. Чего тут? Жисть наша, как на ладошке… Чего тут!
Если полицейские власти явно не сочувствовали распоряжениям свыше, то начальник воинской команды, старый поручик Фома Гвоздь, верный присяге, которую дал еще лет пятьдесят назад, всей душою шел навстречу всем пожеланиям высшего начальства: и контрабандистов готов был вешать, и корсаров готов был расстреливать. («Только вы их, мерзавцев, доставьте, — прибавлял он, — а уж мы их!») Усердие его дошло до того, что под конец он стал бить себя в грудь и уверял командира, что ради начальства никого не пожалеет: жену пришибет, сам себя расстреляет.
Готов был на все услуги и брандмейстер Пампушка, который сам явился представиться командиру.
Каждый день стоянки в Охотске приносил командиру огорчение за огорчением. Отправилась часть команды на берег «в баньке попариться» — вернулись в доску пьяные. Видно было, что не до бани дошли, а до первого кабака.
Съехали на берег господа офицеры, — вернулись отравленные настойкой из мухоморов: местные чиновники угостили… В объятиях офицеры на фрегат везли банки с моченой брусникой и морошкой — скромные «сувениры» охотских дам. Многие своих банок не довезли — раздавили в могучих объятиях и кителя перемарали. Вид был безобразный.
У матросов вдруг появились целые четверти «мухоморки». Доктор Арфаксадский терял голову: на борту от моченых ягод появилась дизентерия и холерина, а от «мухоморки» — эпидемия бешенства. Захворал, между прочим, фельдшер Зворыкин, — покушался клистиром доктора зарезать. Искусился как-то на «мухоморку» даже Степан Степаныч — «из любопытства» — попробовал и занемог на двое суток.
Несчастье постигло в Охотске и Спиридония. Отправился представиться преосвященному. Был сначала владыкою обласкан и утешен, а на следующий день на фрегат преосвященный прислал приказ Спиридонию: «Причислить миссионера отца Спиридония Аримафейского к миссии на остров Каталакшу и за непристойное поведение наложить на него эпитимию: пасти на острове двух коров и единого козла миссии принадлежащих, донде же не исправится».
В неистовство пришел Спиридоний от такого поручения, всем жаловался и громко роптал:
— Черт их раздери! — вопил, — что я козлов у себя в России пасти не мог? На кой ляд меня на край света угнали, чтоб столь похабное дело мне поручать?
И во всем этом происшествии усмотрел он новые козни дьявольские и в «книгу живота» своего внес еще одну страницу.
В Петропавловск!
По приказу командира «эскадра» в одно прекрасное утро снялась с якоря и отправилась в Петропавловск.
«Алеут» и «Камчадал» бойко шли впереди «Дианы».
Командир сидел в своей каюте. К нему вошел смущенный старший офицер и доложил: «Парус»!
— Ну, Степан Степанович, и что ж с того, что парус? Мало ли здесь парусов попадается навстречу? Что ж вы мне о каждом будете докладывать? — Командир был не в духе.
— О каждом, Орест Павлович, конечно, нет, но… это, по-видимому, идет тот черный корвет, который стоял в Гонконге!
— Что? Да вы в своем уме? Быть не может! — командир вскочил, как ошпаренный, и выбежал на палубу. Схватив трубу, он впился глазами в горизонт, где вдали видны были очертания знакомого судна.
— Черт возьми!.. Или мне чудится? — воскликнул командир… — По-моему… с корвета сигнализируют?
С полчаса шел таинственный корвет тем же курсом, что и «эскадра», потом свернул на восток и скрылся за горами какого-то большого острова.
…На горизонте стали вырисовываться грозные массивы Камчатских гор. Черные, увенчанные снегом, они вырастали из воды и скоро мрачной неприступной стеной стали перед «эскадрой», которою командовал капитан Накатов.
«Эскадра» шла вдоль этих неприветливых берегов долго, потом свернула на восток и на северо-восток, и трое суток тянулись все те же горы, утесы и скалы и все с тем же глухим ропотом разбивалась об них пена морского прибоя… Иногда утесы словно раздвигались, и видны были водные проходы в недрах каменных высот.
